Мы с мамой выбежали на крыльцо. Пламя с новой силой взметнулось вверх, разбрасывая во все стороны яркие искры.
— Что же мы стоим? — забеспокоилась мама. — Нужно воду носить. А то и наш дом загорится.
Она побежала в дом, громыхнула на кухне пустыми ведрами, опять выскочила на крыльцо.
— Пока я вернусь, вынеси во двор корыто и бачок, в кладовке стоят.
Я осталась одна на крыльце. Треск пожара заглушил все шумы, долетавшие из города. Мне казалось, что уже давно прекратилась стрельба, перестали громыхать машины, только пламя пожаров шумит, гудит, освещает притихшие развалины.
Какой-то мужчина влез на крышу соседнего дома и мокрой тряпкой гасил искры. Мама вернулась с пустыми ведрами.
— Завалили колодец.
Я побежала на кухню со слабой надеждой: а вдруг в кране есть вода? Мама по-прежнему держала в руках пустые ведра.
Пламя уменьшилось, дом догорал.
В три часа ночи со всех сторон послышался гул. Вначале я подумала, летят самолеты. Но самолетов не было, а гул нарастал, приближался. Может, это танки. Витя сразу бы определил, что это. Но Вити нет, и неизвестно, жив ли он, слышит ли этот оглушительный грохот. Земля опять задрожала. Взрывной волной у нас выбило стекла.
Мама схватила с кровати матрац, заставила меня лечь на пол и прикрыла сверху матрацем.
7
Утром прибежал Витя.
— Наши пришли! — закричал он еще со двора. — Наши! Танки в городе! А вы ничего не знаете. Эх, вы!
Сутки его не было дома, но мама не стала ругать Витю. Сын живой, пришли наши. Чего еще лучшего желать?
— Разведчикам-мотоциклистам я показал, куда побежали немцы, промчал с ними по Долгобродской и сказал, чтобы дальше ехали прямо на Могилевку. Мост через Свислочь на Советской взорван. На той стороне стоит наш подбитый танк. Айда туда.
— А мы пройдем? — спросила я, готовая бежать вместе с Витей.
— У оперного мост не взорван.
— Подожди минуточку, я галстук надену, цветов танкистам нарву.
Я выбежала из дома. У забора росли ромашки.
Мы побежали вверх по нашему Северному переулку через кладбище, где валялись разбитые немецкие зенитки, на Юбилейную площадь и дальше к мосту через Свислочь.
Черный дым пожарищ выползал из руин, застилая остовы давно сожженных домов.
От радости люди плакали и смеялись одновременно, обнимали и целовали друг друга, пели, танцевали.
Подбитый танк стоял возле обгоревшего, разрушенного бомбой дома. Снаряд попал в гусеницу.
Витя говорил мне:
— Он ворвался в город со стороны Московского шоссе.
А тут мост сожжен. Один танк свернул и проскочил, а в этот попали.
Отсюда, с Советской улицы, видно было, как горел Театр оперы и балета, который немцы превратили в конюшню, дымилось крыльцо Дома Красной Армии. Еще слышались взрывы в городе, а над головой в дымном воздухе летели самолеты. Наши самолеты. Кто-то углем написал на стене разрушенного здания: «Мы отстоим тебя, наш родной Минск!»
Вдруг я услышала треск. По улице мчалась машина, крытая черным брезентом. Только потом я догадалась, что это была фашистская машина и стреляли из нее. А в тот миг я ничего не успела понять, только увидела, как Витя споткнулся, почему-то остановился, виноватая улыбка тронула его губы, и его зашатало.
— Витя, что с тобой?
— Сейчас… пройдет… Сейчас…
Он сделал шаг, раскинул руки и упал лицом на землю.
Я еще ничего не понимала, наклонилась над ним, взяла за плечо и повернула, собираясь сказать ему: «Как же ты так споткнулся, Витенька, мой старший брат? Ты же не падал, ты крепко стоял на ногах».
Думала, я засмеюсь сейчас, и он засмеется вместе со мной…
И я поняла. Словно сто молний и гром всей земли сразу обрушились на меня…
Нет, я не только вспоминала, я заново переживала все тысяча сто дней фашистской оккупации Минска, бесконечно долгих, голодных, холодных дней и ночей и бесконечно тревожных. Поэтому, бывало, услышу за стеной смех своих сыновей и какое-то время не могу понять, почему они смеются. Разве можно? Ведь только что арестовали Витю.
Ночью опять, как тридцать лет назад, я просыпалась от гула самолетов и все ждала: вот-вот завоют, падая, бомбы…
Память… Она, как молния, высвечивала события, казалось, ушедшие безвозвратно. В то время, когда я жила ими, не думалось, что западут они в тайники души, притаятся и будут лежать там долгие годы, пока память не выхватит их оттуда.
… Морозный зимний день. Фашисты ведут меня, арестованную, к машине. Я бросаю последний, прощальный взгляд на улицу. Длинная, пустынная Грушовская, и только одинокая фигура подростка удаляется от нас. Он оглядывается, видит меня и прячется за дом.