– Насколько помню, в тысяча восемьсот шестьдесят первом крепостное право отменили, – вспомнила Люба.
– Верно, отменили, только мало что для простого люда поменялось. В манифесте-то как прописали: «... пользуясь своим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определённые в положении повинности и именоваться временнообязанными...». Во как! То бишь, пока мы пользуемся наделом – должны исполнять повинность. Землица-то оставалась в собственности помещиков до конца выкупной сделки...
Чтобы не ударить в грязь лицом перед подкованным в данном вопросе гостем, Любке пришлось сделать вид, что она припоминает данный закон.
– Вспомнила? – удовлетворённо заметил Гуня. – Говорю же, помещик тогда обязан был предоставить кажному крестьянину надел земли, а крестьянин должен был выкупить у помещика эту землю. Выплачивали выкупными платежами, но не кажный крестьянин в отдельности, а сельское общество за всех крестьян вместе. А как ты думаешь, если крестьянин захотел выйти из общины и уйти в другое место, он мог бы это сделать? Через то опосля и бунты начались. Ну да бог с ним, жили как-то... В семидесятом году, когда пришло время армейскую службу нести, не довелось мне солдатом стать...
– И что так? Испугались? – поддела рассказчика Люба.
– Пошто испужался? Нет! В наше время оно как было: призывники – все, кому двадцать исполнилось – жребий тянули.
– Жребий?! – не сдержавшись, удивилась Кандальникова-младшая.
– Тогда призывников было больше, чем армия принять могла. Жеребьёвкой дело решали. Так-то! Жребий только кажный пятый вытягивал. Вот мне и не пришлось царю-батюшке послужить. Только это в жизни моей было не очень большое послабление... У меня, Любушка, баталия похлеще разыгралась. Спотыкуха-змея вздумала на меня глаз положить. Стала меня привечать, подарками одаривать да в дом к нам захаживать. А меня от одной мысли про отца ею убиенного с души воротило. Маманя всё видит-подмечает, поискала, в округе поспрошала да и сосватала мне девку хорошую, из бывших Кулешовских. По осени и свадебку сыграли. Цельный год Спотыкуха от злобы бесилась! То надел наш отобрать пыталась – амбар ей, видите ли, на том месте строить приспичило – то в табор к цыганам за село ходить повадилась, знахарку просила жену мою Аннушку извести. Подкараулит меня, бывалоча, за руки схватит. Сама жаром горит, старуха сорокалетняя, шепчет-шепчет слова про любовь. Мол, никуда мне от неё не деться. А я оттолкну её да рассмеюсь в ответ. И удумала-таки гадюка бесстыжая мою жизнь испоганить. Подговорила цыган да ворота открыла, чтобы они ночью вывели трёх коней со двора. А сама – к земскому начальнику, и на меня доносит: мол, я жеребчиков украл, да цыганам в табор продал. Когда за мной пришли, так ещё и сбрую подброшенную за домом углядели. Э-хе-хе... Вот такая судьбинушка: солдатом не был, кандальником стал. Так и прозвали меня в деревне – Гуня-кандальник. А после смертушки моей и жену с сыночком Кандальниковыми окрестили. Вот и получается, что как ни крути, а фамилии нашей – я основатель.
Гуня горестно замолчал.
Забыв о страхе, Любка поддалась пронзительному чувству жалости и, порывисто поднявшись, кинулась к сидевшему. Она уже хотела дотронуться до плеча несчастного, но...
Он исчез... Словно голографическое изображение «подёрнулся рябью помех» и растворился в воздухе.
– Не торопись, девка, вижу, что оттаяла, что страха в тебе поубавилось, – послышался уже знакомый голос. – Только не нужно тебе до меня касаться... Не к добру живому с мёртвым в обнимку сидеть. Не сердись! Тебя оберегаю... Дослушивать-то будешь али обиделась?
Люба послушно отодвинулась.
– Извините...
Рассказчик тут же появился на прежнем месте и как ни в чём не бывало продолжил:
– Как меня судили-рядили плохо помню. От обиды и злобы словно во-хмелю был. Мне приговор читают, а я не бельмесы не соображу. Смотрю только как Аннушка зарёванная руки ко мне тянет, а мамаша за сердечко держится. Одно словечко только и дошло до меня-«каторга». Долго гнали нас по Сибирскому тракту. Старики по дороге мёрли. А я-то – молодой да здоровый... Добрался до места невредимым.