– Хорош кишкодёр! Дорогой, поди?
– Дорогой! – хмуро кивнул Егорий.
– Всё, Гуня-кандальник, раздевайся, да укладывайся на половицы рядом с голубкой своей. Пришла пора колдовство вершить – жисть на жисть выменивать. Слышу, что гости с того света спешат, будут моими устами судьбу рода твоего пророчить. Стара я, не перепутать бы чего, не сбиться, – вздохнула ведьма.
Егорий послушно исполнил указ Лукерьи.
– Зараз терпи, слова не пророни, – предупредила Лукерья. – Надобно мне нож в твоё сердце в тишине воткнуть.
– Помню, старая, помню... Давай уже! Не мучай, и так муторно!
– Не командуй, кандальник! Раз с просьбой заявился – терпи да жди... Всему своё время.
Ведьма опустилась на колени и, воздев кверху морщинистые руки, горестно застонала.
– Зосима! Зосима! – прохрипела старуха. – К твоей крови вопрошаю я. Не пришлось мне старой смерть на печи встретить... Коли благословляешь меня на то, чтоб Анну с младенчиком из мёртвых вернуть, кандальникову душу в стали сохранить, а нашу силу в его потомках до поры спрятать – пусти дрожь по телу моему... А как пора мне будет к колдовству приступать, то жаром обдай.
После этих слов ведьма наотмашь резанула себе ножом по ладони да, набрав в горсти тёмной крови, влила её в приоткрытый рот покойной Аннушки, после чего повернулась в другую сторону и молниеносным движением вонзила ножик по самую рукоять прямо в Егорьево сердце.
Огненные блики бесновались на потолке и стенах. Серный смрад наполнил избу. Нож, торчавший из груди Егория, зазвенел и задрожал.
Колдунья с черепком в руке, стоявшая на коленях между мёртвыми и окропляя обоих каплями тёмно-коричневой жидкости, вскрикнула словно от удара и исступлённо запричитала:
– На твой зарок мой шепоток
Душу раба Егория в нож загоняю.
Его жизнь до поры до времени сохраняю
Да обращённую кровь в Анну впускаю.
У смерти девку выкупаю,
Из себя силы выпускаю.
Тайные знания сберегаю.
Назначай, всемогущий господин, цену,
Начинаем колдовскую мену.
Лукерья ещё не закончила произносить последние слова, как с улицы послышались топот, крики и гневные возгласы разбушевавшихся крестьян. Неотвратимой угрозой скрипел смёрзшийся снег под ногами сельчан, прибежавших, чтобы отобрать тело Аннушки у ненавистной ведьмы. Чтобы не позволить старухе вместе с кандальником-злыднем чёртову мессу творить, над телом православным измываться.
– Ведьма! Ведьму поджечь! – орали разъярённые бабы. – Доколе старая зло над людями творить будешь?! Доколе душегубцев укрывать станешь? Верни немедля Анну! Жива девка али как?!
– Эх, Егорий, Егорий... Знать, проследили за тобой недруги окаянные! Из-за растяпости твоей, – старуха в сердцах плюнула в сторону покойника и торопливо забормотала:
– Слово моё – потомству Егорьеву быть! – и тут-же, чужим голосом, с перекошенным от боли лицом колдунья ответила сама себе. – Да мужикам полный век не жить! В девятом колене, ведьмачья кровь настоится, на белый свет девка народится... – твёрдо произнесла Лукерья.
Она слышала как крики во дворе становятся всё громче и громче, а топот разгневанной толпы – всё ближе и ближе.
– Девка народится, станет ведьмой-гадуницей[3], – и снова Лукерья словно изрыгнула из себя слова кого-то невидимого, на время поселившегося в её старом бесформенном словно сырое тесто теле. – Токмо никто её дар не погубит! – продолжала гнуть своё ведьма, понимая, что вот-вот – и наступит час расплаты. – Если её кровь не пригубит! – не сдавался злой демон, сидящий внутри обессилевшей Лукерьи. – Пусть хватит ей силы нам с Егорием за смерть воздать да матерью новому Егорию стать! – торопилась Лукерья. – Коль дитя попадёт в чужие руки, от Моренова камня примешь вечные муки! – будто под страшными пытками прошептала ведьма, прикрывая рот рукой. – Пусть так! Но если не избежать приговора – пусть откроется тайна зеркального коридора, – еле-еле ловя ртом воздух, проговорила колдунья и допила из черпака остатки терпкого зелья. – И пусть сорочьи перья завсегда при гадуницах останутся, – спохватившись, добавила она, тут же блаженно просветлев измученным лицом.