— Нет, — говорю.
— Ну, а выглядишь как?
— Может, нам встретиться сегодня? Тогда сама увидишь.
— Замечательно! — засмеялась Бренда. — Но я как раз собиралась поиграть в теннис.
— А я думал — в гольф…
— В гольф я уже играла.
— Может, встретимся после тенниса?
— После тенниса я буду потная, — сказала Бренда.
Это был вовсе не отказ и не призыв зажать покрепче нос и улепетывать от нее подальше; это была констатация факта, который совершенно не беспокоил Бренду. Она просто ставила меня в известность.
— Не беда, — ответил я, втайне надеясь на то, что по моему голосу можно понять, что я занимаю нишу, которая находится где-то посередине между чопорностью и неразборчивостью. — Я могу за тобой заехать?
Она не отвечала целую минуту. Я слышал, как она бормочет, силясь припомнить: «Дорис Клюгман… Дорис Клюгман…» Наконец она сказала:
— Да. Подъезжай в Брайерпэт-Хиллз к пятнадцати минутам девятого.
— Я буду на темном… — тут я осекся и заговорил снова чуть ли не год спустя: —…на желтовато-коричневом «плимуте». Так что ты меня сразу узнаешь. А как узнать тебя? — лукаво спросил я, разразившись омерзительным хохотом.
— Я буду потная, — ответила Бренда и повесила трубку.
Я выехал из Ньюарка, миновал Ирвингтон, хитросплетение железнодорожных переездов, многочисленные будочки стрелочников, склады, стоянки подержанных автомобилей… Чем дальше от Ньюарка, тем прохладнее становился вечер — словно те шестьдесят метров, на которые пригороды возвышаются над городом, приближали человека к небу. Даже солнце здесь было больше, круглее и ниже над горизонтом, чем в Ньюарке. Вскоре я уже проезжал мимо больших лужаек, которые сами опрыскивали себя водой, мимо домов, на крылечках которых никогда не увидишь сидящих людей; в этих домах горит свет, но окна всегда закрыты, потому что те, кто живет за этими окнами, не желают смешивать свою кондиционированную, с оптимальным для их кожи уровнем влажности жизнь с жизнью улицы. Было всего восемь часов, а я не хотел приезжать на свидание раньше условленного времени, и потому колесил по улицам, названия которых пестрели именами престижных колледжей восточного побережья — похоже, еще в те времена, когда городок только закладывался, первые поселенцы уже предопределили род занятий своих потомков.
Мне сразу подумалось о тете Глэдис и дяде Максе — как они сидят сейчас на складных стульчиках в своем переулочке и радуются в сумерках каждому порыву свежего ветерка так, словно эти дуновения даруют им вечную жизнь.
Я еще немного покружил по улицам и наконец свернул на посыпанную гравием дорожку, которая вела в небольшой парк, где Бренда играла в теннис. Растянувшиеся на километры улицы, покрытые гудроном, вдруг словно исчезли с лица земли, в висках застучала кровь, а ночные шорохи стали такими громкими, что мне почудилось, будто лежащая в «бардачке» карта Ньюарка превратилась в стрекочущих сверчков.
Я припарковался под развесистой черно-зеленой кроной трех могучих дубов и пошел в ту сторону, откуда доносился стук теннисных мячей.
— Опять «ровно»! — услышал я чей-то раздраженный возглас и сразу понял, что это Бренда: даже по голосу чувствовалось, какая она потная. Шурша гравием, я медленно шел к корту. И опять услышал ее:
— У меня «больше»!
Я свернул на узенькую тропку, угодил в репейник и услышал победный клич Бренды:
— Гейм! — ракетка взвилась в воздух, полетела вниз, она ловко поймала ее — и как раз в это мгновение я оказался в поле зрения Бренды.
— Привет! — крикнул я.
— Привет, Нейл! — откликнулась она. — Осталось сыграть еще один гейм.
Эти слова почему-то привели в ярость ее партнершу — миловидную, стройную — ростом чуть пониже Бренды — девушку с каштановыми волосами. Она бросила искать мяч, укатившийся за пределы корта, и смерила нас с Брендой свирепым взглядом. Секунду спустя я понял, в чем дело: Бренда выигрывала со счетом 5:4, и ее уверенность в том, что победное шестое очко она возьмет с одного гейма, вызвала у подруги столько гнева, что его хватило на нас обоих.
Бренда, в конце концов, действительно выиграла, хотя ушло у нее на это гораздо больше геймов, чем она планировала. Подружка, которую звали то ли Симп, то ли как-то еще, довела счет до 6:6 и, похоже, была бы счастлива завершить на этом матч, но Бренда распалилась не на шутку. Уже совсем стемнело, я различал в сумерках только поблескивающие стекла ее очков, пряжку пояса, носки и кроссовки. Иногда мне удавалось разглядеть и мяч. Но странное дело: чем непрогляднее становился мрак, тем бойчее носилась по корту Бренда. Она прыгала, вставала на носочки и даже очертя голову выходила к сетке, что меня удивило, ибо при нормальном освещении она предпочитала играть на задней линии, а если ей все же приходилось выбегать к сетке, чтобы отбить «свечу», то делала она это с явной неохотой — словно боялась оказаться слишком близко к ракетке соперницы. В общем, желание выиграть очко было огромным, но еще большим было стремление выглядеть на корте красивой. Мне кажется, получи она мячом по лицу — и багровый след на щеке расстроил бы ее гораздо сильнее, чем все на свете проигранные очки. Темнота же вдруг вдохновила Бренду, удары ее становились все мощнее, и под конец Симп, по-моему, уже ползала на коленях. Когда все, наконец, закончилось, Симп отвергла мое предложение подвезти ее до дома, заявив тоном, позаимствованным из какого-нибудь старого фильма с участием Кэтрин Хепберн, что она «изволит справиться сама»; скорее всего, поместье барышни располагалось за ближайшими вересковыми зарослями. Я ей не понравился, она мне тоже, хотя я переживал по этому поводу гораздо сильнее, чем она.
— Как ее зовут? — спросил я у Бренды.
— Лора Симпсон Столович.
— Почему бы тогда называть ее не Симп, а Столо?
— Это прозвище ей придумали в Беннингтоне, невежда.
— Беннингтон? Вы там учитесь, да?
Задрав подол тенниски, она принялась вытирать пот:
— Нет. Я учусь в Бостоне.
Как я рассердился на нее за такой ответ! Когда меня спрашивают про место учебы, я отвечаю без запинки: Ньюаркский колледж университета Рутгерс. Я, может быть, произношу это слишком громко, скороговоркой, — но я называю вещи своими именами. На долю секунды Бренда напомнила мне тех девиц-мартышек из Монклер, которые заявились во время каникул в библиотеку: пока я ставил штампы в формуляры, они без устали теребили свои гигантские галстуки, свисавшие чуть ли не ниже колен, и многозначительно намекали на «Бостон» и «Нью Хейвен».
— В Бостонском университете? — спросил я, поглядывая на деревья.
— Нет, в Рэдклиффе.
Мы все еще стояли посреди корта, окруженные со всех сторон белыми линиями разметки. Над терпко пахнущим кустарником, окаймлявшим корт, светлячки выписывали «восьмерки», а когда густые сумерки вдруг в мгновение ока превратились в ночь, вся листва засияла, словно омытая лучистым дождем. Бренда решила уйти с корта. Я пошел следом. Глаза привыкли к темноте, и Бренда, которую я до сих пор воспринимал по большей части на слух, материализовалась в зримый образ. Я даже забыл про свою обиду на «Бостон» и разрешил себе оценить Бренду по достоинству. Руки ее на сей раз не поправляли никаких деталей туалета ниже талии, но формы заявляли о себе даже будучи прикрытыми бермудами цвета хаки. На спине белой тенниски с маленьким воротником темнели два треугольных пятна от пота как раз в том месте, откуда росли бы крылья Бренды, будь их у нее хотя бы парочка. Картину дополняли белые носочки, белые кроссовки и клетчатый ремень.
Бренда, зачехлив ракетку, застегивала на ходу «молнию».
— Ты очень торопишься домой? — спросил я.
— Нет.
— Давай присядем. Здесь так хорошо.
— Давай.
Мы присели на поросший травой пригорок. Склон был столь крут, что нам даже не пришлось особо отклоняться, чтобы опереться о газон; со стороны все это выглядело, наверное, так, словно мы собираемся наблюдать за неким астрономическим явлением — рождением новой звезды или превращением полумесяца в полную луну. Бренда во время разговора непрестанно теребила молнию на чехле ракетки; впервые я видел ее раздраженной. Это почему-то успокоило меня, и теперь мы оба, странным образом, были готовы к тому, без чего, казалось бы, могли и обойтись: к свиданию.