О, какое меня ждало разочарование при виде скромной славянской красы Хэди Ламар!
Сидя в парке, я вдруг осознал, как хорошо знаю Ньюарк, как привязан к этому городу и как глубоки корни этой привязанности. Из таких корней вырастает обычно восторг.
Неожиданно пробило девять, и все вокруг ожило. В крутящиеся двери телефонной станции устремились девицы на высоких каблуках, нетерпеливо засигналили машины, засвистел полицейский, регулирующий уличное движение. В церкви Святого Винсента распахнулись массивные темные ворота, и сонные глаза выходящих с утренней мессы прихожан сощурились от яркого света. А потом толпа верующих, спустившись со ступенек храма, понеслась в разные стороны — кто к конторкам, кто — к секретаршам, кто — к боссам, кто — в картотеку, а кто — если Господь счел возможным немного облегчить его жизнь, — и в уютный кабинет с кондиционером. Поднявшись со скамейки, я направился к библиотеке, думая о том, проснулась ли уже Бренда.
У входа в библиотеку довольно жалкой стражей возвышались бетонные львы, страдавшие, как водится у их собратьев, слоновой болезнью, усугубленной атеросклерозом. Я бы не обратил на них особого внимания — вот уже восемь месяцев я их почти не замечаю, — если бы не темнокожий пацан, который стоял перед одним из львов. Каменный бедолага лишился во время прошлогоднего сафари, устроенного юными хулиганами, всех своих когтей, и теперь ждал, что с ним сделает очередной мучитель, который стоял перед ним, согнув ноги в коленях, и рычал. Мальчишка издавал долгий грозный рык, отходил ото льва и, подождав немного, снова начинал рычать. Потом пацан выпрямился, покачал головой и укоризненно обратился ко льву:
— Да ты, оказывается, трус, братишка…
И для порядка рыкнул еще разок.
День начался как обычно. Устроившись за своей стойкой в вестибюле, я наблюдал за знойными высокогрудыми девушками, которые, покачивая бедрами, поднимались по мраморной лестнице в главный читальный зал. Лестница являла собой подражание какой-то знаменитой мраморной лестницы в Версале, но юные дочери итальянских кожевенников, польских пивоваров и еврейских скорняков, облаченные в свитера и брюки, при всем воображении никак не походили на графинь. Не были они похожи и на Бренду, и те искорки желания, которые вспыхивали во мне иногда в течение скучного дня, были абсолютно праздными. Я время от времени поглядывал на часы, думал о Бренде и ждал перерыва на ланч, когда поднимусь на второй этаж, чтобы сменить за столиком администратора Джона Макки, который, в свою очередь, займет мое место и будет прилежно ставить штампы в книги. Джону шел всего лишь двадцать первый год, но он уже носил эластичные нарукавники. Джон Макнарукавник учился на последнем курсе педагогического колледжа Ньюарка, где постигал основы десятичной системы классификации книг, готовясь к делу всей своей жизни. Для меня же библиотека никогда не могла стать делом всей жизни — я это точно знал. Тем не менее, мистер Скапелло — старый евнух, который каким-то образом научился говорить как настоящий мужчина, — намекнул мне, что после моего отпуска он, возможно, повысит меня по службе, переведя в справочный отдел на место, которое стало вакантным с того самого дня, когда Марта Уинни, навернувшись с табуретки, раздробила хилые косточки, которые в собранном виде являли собой основы той части тела, что зовется у дам, вдвое моложе Марты Уинни, бедром.
Вообще, коллеги мои были весьма странными людьми, и я, признаться, часто недоумевал: каким ветром меня сюда занесло и почему я здесь остался? Но время шло, и вскоре я уже покорно ждал того дня, когда зайду покурить в мужской туалет, взгляну в зеркало и увижу, что кожа моя поблекла и что под ней — как и под кожей Макки, Скапелло и мисс Уинни, — появилась тонкая воздушная прослойка, отделяющая кровь от плоти. Кто-то вогнал мне под кожу воздух, пока я штамповал книги, и отныне целью моей жизни станет не выбрасывание, как у тети Глэдис, и не накопление — как у Бренды, — а оцепенелое топтание на месте. Я начал страшиться такой перспективы, и тем не менее моя безвольная преданность своему делу приближала эту перспективу с той неизбежностью, с какой мисс Уинни приближалась в тот злополучный день к краю табуретки, пытаясь дотянуться до «Британники». Теперь табуретка пустовала и ждала меня.
Перед самым ланчем в библиотеку вошел малолетний мучитель льва. Глаза его были широко открыты, и какое-то время он стоял как вкопанный — только пальцами шевелил, словно пересчитывал ступеньки лестницы. Затем крадучись двинулся по мраморному полу, хихикая над тем, как громко отдается под сводами библиотеки цоканье его каблуков. Отто, наш привратник, сделал мальчишке замечание, попросив не шуметь, — но пацана это нисколько не расстроило. Похоже, он был даже рад замечанию Отто, ибо это дало ему возможность остаток пути до стойки проделать на цыпочках.
— Привет, — сказал он мне. — Где тут у вас книги по искусам?
— Что?! — не понял я.
— Искусы. Разве у вас нет книжек по искусам?
У пацана был жуткий негритянский акцент. Единственное слово, которое мне удалось более или менее понять в его фразе — это «искусы». Что бы это значило?
— Ну-ка, повтори еще раз, — попросил я.
— Искусы. Ну, картинки… Брат, книжки с картинками. Где они тут у вас?
— Ах, искусство!Репродукции?
Негритенок с благодарностью принял непонятное многосложное слово:
— Ну да… Они самые.
— Они у нас в нескольких секциях, — объяснил я. — Тебя какие художники интересуют?
Глаза у мальчугана сузились, превратившись в щелочки, и лицо его стало похоже на абсолютно черный блин. Он отступил на шаг, как давеча пятился ото льва:
— Все… — промямлил он.
— Замечательно, — сказал я. — Тогда ты сам выберешь книги, ладно? Поднимешься по лестнице в третью секцию. Пойдешь по стрелке. Вон, видишь указатель? Третья секция. Запомнил? Если заблудишься, спросишь у кого-нибудь.
Мальчишка не двинулся с места; похоже, мое любопытство касательно его вкусов он воспринял за допрос налогового инспектора.
— Смелей, — ободряюще улыбнулся я. — Это рядышком…
И мальчуган пулей полетел вверх, к искусам, топоча каблуками по лестнице.
После ланча, вернувшись за стойку, я обнаружил там Джона Макки. Он был одет в светло-голубые брюки, черные туфли, белоснежную рубашку с эластичными нарукавниками, которую украшал длинный вязаный галстук зеленого цвета с огромным виндзорским узлом, подпрыгивавшим всякий раз, когда Джон двигал кадыком. Изо рта у него пахло бриолином, а от волос пахло, как изо рта. Во время разговора в уголках его рта собиралась слюна. Я терпеть не мог Джона, и порой мне хотелось сорвать с него нарукавники и спустить с крыльца библиотеки пинком под зад.
— Ты заметил среди посетителей маленького негритенка? — спросил Макки. — У него еще жуткий акцент. Он все утро проторчал в третьей секции. Ты же знаешь, чем занимаются там эти пацаны.
— Я действительно видел, как он вошел, Джон.
— Я тоже. А как он выходил, ты видел?
— Я не заметил. Но он, наверное, выходил…
— В третьей секции очень дорогие книги.
— Не нервничай так, Джон. Предполагается, что люди имеют право дотрагиваться до них.
— Можно дотрагиваться, — нравоучительно произнес Макки, — а можно и дотрагиваться. Надо бы за ним приглядеть. Я сам не могу отойти от стойки, к сожалению. Ты ведь знаешь, какие они неблагодарные. Взять, хотя бы, наши жилищные проекты для них.
— Ваши?
— Наших городских властей. Мы строим для них дома, а они… Ты видел, что творится на Зет Бойден? Они бросают пивные бутылки прямо на газоны! Скоро они весь город захватят!
— Нет. Только негритянские кварталы.
— Легко смеяться, когда живешь не по соседству с ними. Схожу к мистеру Скапелло — пусть проверит третью секцию. Где он потом достанет альбомы по живописи?!