Мы, конечно, дураки, и, слава богу, нас не слышат другие, и можно взять ее за руку, и коснуться ногой ее лодыжки под столом, а тот мужчина, который выходит из кафе, опираясь на палочку, стар, стар…
И мы вскакивали из-за стола и гуляли по улицам, смеясь над толстым священником, который забирался в автобус, и над худеньким мальчиком с длинными, как у девочки, волосами, и казалось, что еще никогда в жизни не было так весело, но потом мы оказывались в такси, и я снова мрачнел, испытывая муки, и ее лицо прижималось к моему плечу, а руки обвивали мою шею…
«Хеста, дорогая, что же с нами будет? — говорил я. — Что с нами будет?» А она отвечала: «Разве ты не счастлив?» Она не понимала.
Однажды в воскресенье был какой-то странный день, серый, тяжелый, с моросящим дождиком, но очень жаркий, так что нам не хотелось сидеть в кино или еще где-нибудь. После ленча мы гуляли в Люксембургском саду. Старушка продавала воздушные шарики, и Хесте непременно нужно было купить шарик и идти, держа его за ниточку, как ребенок, а я купил лимонный леденец на палочке. Так мы и гуляли вместе с маленькими буржуазными семьями, облаченными в черное, в перчатках и мехах — они смотрели на нас как на сумасшедших.
Там было два священника, больших и толстых, они окидывали все вокруг взглядом из-под широких полей своих черных шляп.
«Я не люблю священников», — сказала Хеста, и я поинтересовался почему. Она сказала, что ей неприятна мысль об их теле под сутаной, и она не сомневается, что у них весьма странные привычки.
А еще мы увидели толстуху, которая обмахивалась веером, что-то крича соседу, сидевшему на скамейке рядом.
Потом мы обратили внимание на высокого англичанина, очень корректного, седовласого, с тростью в руке — он торжественно вышагивал по дорожке, выложенной гравием. Мимо него семенящей походкой прошла нарумяненная девушка, бросив на него взгляд. Ни один мускул не дрогнул в лице англичанина, но когда она прошла мимо, он медленно повернулся и последовал за ней, столь же торжественный, как прежде.
Вокруг носились дети с обручами, маленький мальчик подбрасывал в воздух мячик, а совсем маленькая девочка шлепнулась на живот, показав всем свою круглую голую попку. Мы рассмеялись, и я сказал: «Правда весело?» А Хеста ответила: «Да, это мило», и мы пошли дальше, счастливые, рассматривая людей и все вокруг. Внезапно начался сильный дождь. Все бросились врассыпную. Мы были у самого входа, и снаружи выстроилась вереница такси. Мы сели в первое.
— Куда мы поедем? — спросил я.
— Не знаю, — ответила Хеста.
— Тебе же еще не скоро нужно будет возвращаться?
— Да, до самого вечера.
— Ты не знаешь, что идет в кино?
— Так сразу не вспомнить.
— Это безнадежно, не так ли?
— Ты же промокнешь, Дик, садись скорее.
— Ну так что же мне ему сказать?
— Не знаю — пусть едет куда угодно, это неважно. Ты весь мокрый.
— Может быть, поедем ко мне?
— Да, почему бы нет?
— Сказать ему, Хеста?
— Да, мы вполне можем туда поехать.
Я назвал таксисту свой адрес на Шерш-Миди.
— Не знаю, почему нам это не пришло в голову раньше, — сказал я.
— Мы всегда были чем-нибудь заняты, — ответила Хеста.
— В любом случае, это прекрасная идея, — заключил я.
Таксист оказался бестолковым и никак не мог найти мой дом. Он все время озирался по сторонам, и мы проехали на несколько ярдов дальше, чем нужно. Я постучал по стеклу, и он остановился не на той стороне.
— О, это неважно, — сказала Хеста. — Которая дверь? Мы можем перебежать через дорогу.
Все еще был сильный ливень. Она наклонила голову и со смехом понеслась к моему дому, съежилась на пороге, а когда мы вошли, сняла берет и стряхнула с него дождевые капли.
— Ты промокла? — спросил я.
— Нет, не очень, — ответила она.
Я поднялся по лестнице, идя впереди Хесты. Я боялся, что мое жилище покажется ей ужасным. Я пробормотал что-то насчет беспорядка в комнате. Она вошла, размахивая беретом, в другой руке у нее был воздушный шарик. Она огляделась, выглянула в окно.
— Здесь мило, — сказала она.
— О, не так уж плохо, — согласился я, а потом подошел к столу и прикрыл исписанные листы куском промокательной бумаги. Потом я подумал, что этот жест может показаться самодовольным, как будто я не сомневался, что она подойдет и посмотрит.
Она села на кровать, прислонившись спиной к стенке, и шарик поплыл вверх и замер в углу.
Я предложил Хесте сигарету, но сам не сел — я расхаживал по комнате. Казалось странным, что она здесь. Из-за нее все тут выглядело иначе. Я знал, что, когда она уйдет, все будет другим. Я был неловким и робким, как будто мы были не мы, — неожиданно растерялся и не знал, о чем говорить.
— Интересно, как долго будет идти дождь, — наконец нашелся я.
— Не знаю, — ответила она.
Мы были похожи на двух незнакомцев, ожидающих своей очереди в приемной у дантиста. Казалось, сейчас она начнет листать журнал. Я тоже уселся на кровать и принялся болтать ногами, что-то насвистывая. Сигареты были для нас хоть каким-то занятием.
Мы долго молчали. Потом я сказал:
— Сегодня утром я видел министра Бриана.
— Правда?
Я повернулся и взглянул на нее, и больше не мог быть чопорным, так что обнял ее, и она улыбнулась, и мы уже не были чужими и смущенными — мы снова стали собой.
— О, дорогая, я так тебя люблю! — воскликнул я, и она сжала меня в объятиях, а я целовал ее глаза, рот, и она прижалась ко мне, и мы вместе легли на кровать.
— Хеста, дорогая, Хеста, — сказал я, и она спросила:
— Да?
— Нельзя ли мне тебя любить?
— Ты же меня любишь, — удивилась она.
— Нет, — ответил я, — я имею в виду — по-настоящему.
— О, Дик, зачем?
— Потому что мне так ужасно этого хочется. Я больше не могу так продолжать, любимая, это невозможно — я должен.
— Нет, Дик.
— Да, дорогая, да. Позволь мне, скажи, что ты позволяешь.
— Я не хочу.
— О, дорогая! Это оттого, что ты не знаешь. Пожалуйста, дорогая, позволь мне.
— Нет… Нет…
— Ты меня не любишь?
— Дик, не в этом дело, ты же знаешь, что дело не в этом.
— В чем же?
— Это… я не могу объяснить. Вот так, внезапно, это не… ну, не знаю.
— Дорогая, ты придаешь этому слишком большое значение. Это ничего не значит, любовь моя, ничего. Это ровным счетом ничего не значит.
— О нет, Дик, значит.
— Нет, дорогая, ничего не значит. Я так тебя люблю, ты не должна бояться.
— Я не боюсь.
— У тебя не будет ребенка, я обещаю.
— Дело не в этом…
— О, дорогая! Позволь мне, я не могу — дорогая, пожалуйста.
— Я не хочу, чтобы это было так. Когда я представляла себе это — о, Дик! Это было по-другому, это было красиво — мы были где-то далеко, а не вот так, вдруг, в твоей комнате — при дневном свете…
— Хеста, какое имеет значение, где это произойдет? Я хочу тебя больше всего на свете, а в комнате ли, в лесу ли, ночью или в одиннадцать часов утра — это совершенно не важно, дорогая. Тебе не нужно ничего бояться, дорогая, я тебе обещаю. Ничего…
— Ты не понимаешь.
— О, Хеста, перестань думать и беспокоиться, забудь обо всем, что ты об этом думала. Я так тебя люблю, так люблю.
— Нет, Дик, пожалуйста.
— Да, дорогая. Да. Ты должна мне позволить. Да, мне уже все равно…
Все еще шел дождь. Я стоял, глядя в окно, и курил сигарету. По улице внизу проходили люди, согнувшись под зонтиками. Маленькая кошка показалась на пороге лавки напротив и перебежала через дорогу, мокрая и гладкая, задрав хвост.
Я услышал звонок трамвая: он остановился на бульваре Монпарнас. Казалось, небо никогда не прояснится. Вечер обещал быть сырым. Снаружи на парапете лежал окурок сигареты, которую я курил вчера.
Я смотрел, как на третьем этаже в доме напротив ветер раздувает штору.