— Соленые огурцы, — пробился голос жены через плотную пелену мыслей. Федор вздрогнул, с некоторым недоумением глядя на Марию. — Ты спрашивал, что в бочке, которую мужики вкатили на палубу.
— В бочке? — Он перевел взгляд на бригантину.
— Ну да. В той пузатой дубовой бочке.
— Ах вон ты про что! — Он засмеялся. — Нет. Не угадала.
— Так что же в ней лежит?
— Рыжики. Соленые. Вот что, — раздался голос Лизы, которая направлялась к ним.
— Ох! — только и хватило у Марии сил на одно короткое слово. — Ты придумаешь. Неужели в Америке нет рыжиков?
— А если и есть, то наши все равно вкуснее, — заявил Федор. — Пускай нашими похрустят.
Мария улыбалась:
— Правда? На самом деле?
— Он не шутит, Мария, я вижу, — вступилась за Федора Лиза. — Кто говорил, что они хороши? От тошноты? А Федор боится морской болезни. Все сходится, Мария. Верно, Федор?
— Еще как верно.
— Не страшно тебе, Федор? — тихо спросила Лиза.
— Не страшно только дуракам. А все умные, преодолевают страх.
— У России совсем недавно появился свой представитель в Америке, — сказала Лиза. — Знаешь?
— Знаю, — сказал Федор.
— Слава Богу, — обрадовалась Мария.
— Но наши люди побывали там, когда его еще не было, — сказал он и пожал плечами. — Правительство пошло купцам навстречу: двадцать шестого сентября тысяча восемьсот пятого года вышел особый указ. Министр коммерции, граф Румянцев, позволил слободскому купцу Ксенофонту Анфилатову отправить в Америку свои корабли. Без взимания таможенных сборов. Даже пособие выдали ему в двести тысяч рублей. Ксенофонт отправил туда два корабля.
— Два-а? — Глаза Марии расширились, в них зажегся азартный огонек, который нравился Федору больше всего.
— Ага. «Иоганнес Баптист» — он вышел отсюда, из Архангельска, а другой — «Эрц-Энгель Михаэль» — из Санкт-Петербурга.
— Куда же они пошли?
— Первый — в Нью-Йорк, а второй — в город Бостон. Так что мы идем проторенным путем. Оттуда негоцианты тоже двинулись к нам, в Россию.
— Выгодное это дело, верно? — сказала Лиза.
— Еще какое выгодное. Ксенофонт с двух кораблей получил прибыли знаете сколько? — Он перевел взгляд с одной сестры на другую.
— Сколько? — спросила Лиза.
— Один миллион сто сорок восемь тысяч девятьсот тринадцать рублей семьдесят пять копеек. Вот сколько!
— Ты хочешь стать миллионщиком? — Мария почувствовала, как ее щеки заалели. — Вот уж…
— Не думала, да? Когда за купца шла замуж? — Он с любовью смотрел на Марию.
— Я шла замуж за Федора Финогенова. А кто он — купец или писарь, — мне все равно.
Он крепко стиснул ее плечи и ничего не сказал.
Архангельск прятался в тумане летнего вечера. Небо располосовали красноватые облака, солнце садилось в тучу, обещая завтрашний дождь.
— Хорошо бы ливанул. — Федор кивнул на небо.
— Ласточки летают низко, — заметила Мария.
— Все к дождю, — добавила Лиза. — К урожаю, да?
Остро запахло цветами, покрывшими землю.
— Иван-чай зацвел. Это хорошо, — сказал Федор.
— А ты не забыл погрузить с собой калиновки? — спохватилась Мария.
— Мысль хороша. Настойка калиновая еще и не такие порты откроет, как Бостон. Может, в Нью-Йорк завернем.
Внезапно Федор остановился на полушаге и обнял жену за плечи.
— Хочется поскорей уйти в море и поскорей вернуться.
— Что ж, Федор, отправляйся. Ты вернешься как раз вовремя, — сказала Мария. Она знала, о чем говорила, а он нет.
Это случилось поздним вечером того самого дня.
— С Богом, — прошептала Мария и перекрестила сестру.
В комнате было темно, но она увидела, как блестят Лизины глаза. Она видела ее фигуру в струящейся белой ночной рубашке. Ее рубашке, в которой она была вчера с Федором.
Рубашка сохранила ее запах.
Сердце зашлось от внезапно нахлынувшей, тянущей душу тоски.
«Но почему?!» — хотелось ей закричать.
Почему не бывает на земле счастья цельного, почему всегда есть что-то такое, от чего должно болью заходиться сердце, вот так переворачиваться, как сейчас? Словно оно падает набок и колет… колет острым концом в грудь?
— Я пошла, Мария, — прошептала Лиза.
Мария не ответила, не обернулась. Сестра растаяла в темноте.
Мария упала на Лизину постель, слезы хлынули из глаз, как дождевая вода хлещет по желобу из-под крыши. Только вода течет в бочку, а слезы — на персидский шелк подушки.
Она плакала не от боли. Она давно загнала ее внутрь, заставила себя поверить, что не может быть полного счастья у них с Федором, если не заставит она себя пройти через это.