Глава 23
Они ушли, а я вновь щелкнул зажигалкой Zippo, закуривая очередную сигарету, Лола оставила ее рядом с пачкой. Парочка в углу так ничего и не заметила. Они тихонько переговаривались, касаясь друг друга головами. Мужчина снял очки, думаю, ему так было удобнее.
Неслышным шагом приблизился Матиас:
— Вы уходите, Тони?
— Нет, я побуду еще немного. Ты продаешь джин бутылками?
— Нет, Тони, к сожалению, нет. Мы его подаем только стаканами.
— Слушай, все-таки принеси мне бутылочку, четыре тоника и пару лимонов. Так я буду меньше тебя беспокоить.
Матиас удалился, а я вновь приложился к своему джин-тонику. Обычно, когда меня охватывает гнев, кровь словно вскипает, кажется, будто мое тело — это сосуд, до краев наполненный горячей жидкостью. Но в этот раз все было по-другому — я чувствовал себя иссушенным и усталым.
Ладно, сейчас я спокойно опустошу бутылку, что принес Матиас. Стакан за стаканом, пока не уйдет тоска. Мне снова восемнадцать, я снова стою в коридоре родительского дома. В спортзале лопнула труба, и Тигре Аточа, тренер, разрешил нам разойтись по домам. Моя мать вернется не раньше десяти, она убирается в мансарде в богатом доме на Пасео-дель-Прадо.
Вокруг царит тишина. Отец, скорее всего, отсыпается после вчерашней пьянки. Он трудился чистильщиком обуви в «Немецкой пивной» на площади Санта-Ана. И никогда не уходил туда раньше шести. А сейчас еще только пять.
И этот туман в коридоре. Я не могу его забыть. Туман и стоны, доносящиеся из спальни… Эгей, а вот и Матиас с еще одной бутылкой… Спасибо, Матиас. Я сейчас сам налью себе джина, выдавлю туда лимон и налью тоник… Вот так… Гляди-ка, кажется, и вправду полегчало. Да, точно лучше. Но я не должен был идти туда, и дверь в комнату родителей не должна была быть открыта.
Я знал, что произойдет. Знал, прежде чем все случилось. Но просто обязан был толкнуть проклятую дверь. Зачем я сделал это? Зачем я считаю необходимым открывать все двери, что подсовывает мне жизнь? Оставь все как есть, поверни назад, выйди из квартиры и нажми кнопку звонка. Ведь можно же сказать, что ты забыл ключи. Или уходи и не возвращайся раньше положенного времени.
Но нет. Я пересек темноту коридора, затянутого белесой дымкой, и толкнул дверь.
Отец был в постели с моей девушкой, Манолитой Саседон. Она была старше меня на год, ей исполнилось девятнадцать, и работала в швейной мастерской у Ремедиос Челин, где десять девчонок изготавливали одежду для «Галериас пресиадос» — по шестьдесят сентимов за брюки и по две песеты за мужской пиджак. Манолита боялась приходить в спортивный зал, чтобы не видеть, как мы колотим друг друга на тренировках. Она спрашивала: «Ты будешь любить меня всегда, Тони?» — «Да, Манолита, я всегда буду любить тебя», — отвечал я.
А когда заканчивались тренировки, она ждала у входа, и мы вместе гуляли по кварталу. Она жила совсем близко, на улице Пуэбла. По понедельникам мы танцевали в «Юлии» на улице Аточа, где играл отличный оркестр. Вся округа знала, что это моя девушка. Сеньор Маркое, хозяин магазина «Солнце встает для всех», часто спрашивал о ней: «Так что, Тони, как дела у Манолиты?» Тогда я даже и не думал, что стану полицейским. Я работал продавцом в магазине и делал все, чтобы попасть в чемпионат Испании в среднем весе. Вот такая у меня была жизнь, такие мечты…
Манолита заметила меня раньше отца. Она соскочила с кровати, вскрикнула, зажала рот ладонью. Глядя на меня огромными, как блюдца, глазами, она пыталась прикрыться простыней, колотилась о стену, словно пытаясь спрятаться, просочившись сквозь бетон.
Отец громко захохотал. Не помню точно, сказал ли я что-нибудь. Это сон, это всего лишь сон, который повторяется всякий раз, когда тоска и бешенство заполняют каждую клеточку моего тела. Потом я помню лишь удары. Один, два, три… Пока лицо моего отца не превратилось в кровавое месиво. Он не шевельнулся, не пытался закрыться или защититься. Он позволил мне избить себя.
Я очнулся по дороге в лавку сеньора Маркоса, куда спрятался, как раненый зверь. День спустя пришла мать, она принесла документы, кое-какую одежду из моего небогатого гардероба и бумагу от отца, в которой он давал мне письменное разрешение идти в десантные войска. Она ничего не сказала. Не прозвучало ни вопроса, ни комментария. Ничего.
Я никогда больше не видел ни отца, ни Манолиту. Мать навещала меня пару раз в казарме. Она не могла надолго оставить дом и свою работу. Восемь лет спустя умер отец. Но к тому моменту я уже был полицейским и вполне самостоятельным человеком — и покончил со всей своей ненавистью, злобой и разочарованием, или по крайней мере я сам так думал. Я оставил бокс. Потому что уже не мог бить кого-то без всякой причины.