Когда учился в школе, в далеком сибирском селе, Сережа, смущаясь своего роста, избегал шумных детских игр и пристрастился к чтению. Сдружился с учителем истории и тоже мечтал поехать в город, поступить в институт… Увлечение книгами не помешало ему, когда пришла пора, влюбиться в Наташу. Они учились еще в девятом классе… Рост ростом, а слава лучшего ученика в школе тоже кое-чего стоила. Вместе делали уроки, вместе готовились к экзаменам. В институт Сережа не попал — взяли в армию. А потом началась война.
— Когда кончится война, ты на Наташе женишься, да? — спросил Орландо.
Сереже почему-то не захотелось говорить другу о том, что еще зимой сорокового года Наташа вышла замуж за лейтенанта-артиллериста и уехала из родного села.
— Нет, Орландо, после войны я не вернусь в Сибирь. С Дрожжаком в Сталинград поеду. Будем отстраивать разрушенный фашистами город… Наверно, лучше, если первая любовь останется чистой и далекой, как всякая несбывшаяся мечта.
— А почему в Сталинград?
— Мы тогда были в немецком лагере в Эстонии, и, если бы не весть о победе наших под Сталинградом, мало у кого хватило бы сил пережить ту зиму…
В свою очередь и Орландо рассказывал о своем детстве, которое прошло в Риме. И дед его и отец были военными. Отец быстро раскусил гнусную, гибельную для Италии демагогию Муссолини. И дуче стал для него самым ненавистным на свете человеком… Потом голос Орландо задрожал, он заговорил об острове Кефаллиния, о зверствах немцев, о гибели отца…
Орландо замолчал, зашмыгал носом… Сережа понимал, что попытка утешить сейчас была бы самой дурной услугой, но сидеть, набравши в рот воды, тоже не годилось, поэтому он спросил:
— Сигареты есть?
— Да.
Они задымили. Орландо взял себя в руки.
— Всю жизнь буду с немцами драться. Даже если сто лет проживу, все сто лет!
— Немцы разные бывают. Скажи, что с фашистами.
— По мне, они все одинаковы.
— А Тельман?
— Таких они или перестреляли, или в концлагерях. Замучили.
— Кое-кто, может, и уцелел?
— Вряд ли… Иначе они давно бы прогнали своего сумасшедшего фюрера.
— Но ведь итальянцы тоже целых двадцать лет гнулись перед Муссолини.
— Не все гнулись.
— Что после войны думаешь делать?
— Всю жизнь буду бороться за счастье народа. Как Тольятти.
— Ты разве коммунист?
— Еще нет. Но стану коммунистом…
Утром рано их разбудил вчерашний цыганенок. Он принес для Сережи одежду поновее. Рубаха, правда, видавшая виды, но свежевыстиранная, отглаженная, аккуратно заштопанная в изношенных местах. Нарядившись в чистую рубашку, в брюки по росту, Сережа заделался прямо-таки красавцем.
— Если тебя сейчас девчонки увидят, без памяти влюбятся, — сказал Орландо, подмигнув цыганенку.
— Вот тебе аусвайс, — сказал мальчонка и протянул Сереже документ с печатью и подписями. — Теперь ты не Иван, а Донато Доротелли.
— Донато Доротелли, — повторил Сережа, словно бы вслушиваясь в звуки нового своего имени. — Чудесно… чудесно. — Он потрепал густую черную шевелюру мальчонки. Эти кудри, похоже, никогда не ведали, что такое головной убор. — Спасибо. Только я не Иван, а Сережа.
— Сережжо! — сказал цыганенок и расхохотался от удовольствия.
— Не Сережжо, а Се-ре-жа! Одно «ж». А как зовут тебя?
— Лупо, — изо всей мочи выдохнул тот, будто после долгого бега оказался у цели.
— Я все еще не научился различать. Лупо — это имя или фамилия?
— Прозвище.
— Так, так…
— Да. У нас каждый партизан имеет подпольную кличку.
— Значит, ты, Лупо, тоже партизан?
За цыганенка ответил Орландо:
— Недавно он перерисовал от руки карту России. Всякий раз, как удается послушать сводку, он отмечает на той карте линию фронта.
— Да разве фашисты скажут правду? Врут всё.
— А у них радиоприемник есть.
— Приемник? Почему же ты раньше не сказал нам об этом?
— Не у них, а у помещика Фонци. Его отец служит у Фонци, а самого его зовут Марио. Я уж тебе говорил о нем.
Сережа сразу не понял, что к чему. Итальянцам пришлось снова объяснять ему, что приемник у помещика, у синьора Фонци, и что Лупо — это Марио.
— Хорошо бы послушать советскую передачу, когда вернемся сюда.
— Ладно, — сказал цыганенок. — Сделаю.
— Спасибо, Лупо. Пока.