Стоят пленные, дохнуть боятся. И у всех одна мысль: «Что-то теперь они сделают с Дрожжаком?»
— Начинай! — скомандовал немец, благословив палача жестом протезной, в черной перчатке, руки.
Косой вытянул из-за голенища плетку, замахнулся, но обер-лейтенант остановил его:
— Айн момент! Пятьдесят ударов. — На лице его выступила такая сладкая улыбка, словно он тебя конфетами угощает.
Пленные так и ахнули, сердца застучали гулко, тревожно: «Забьют насмерть!»
— Начинай! — повторил обер-лейтенант Зепп и, чуть расставив ноги, вновь принял надменно-глумливую позу.
Косой потянулся было, чтоб сдернуть с жертвы своей разодранный в клочья пиджак, но Николай сам разделся и лег ничком на скамейку.
Воспользовавшись заминкой, Косой отстегнул флягу с широкого ремня со знаком свастики на пряжке и, отвинтив пробку, поднес к вислой губе. Вверх и вниз дернулся кадык, огромный, в детский кулачок. Косой рыгнул, вытер грязным платком рот.
— Шнель! — крикнул Зепп, брезгливо следивший за его действиями.
— Ясно, ясно! — заторопился Косой, сняв мундир и засучив рукава. Кожа, заросшая белесо-рыжей шерстью, была испещрена похабнейшей татуировкой.
— Шнель!
— Ясно, ясно!..
Первый удар пришелся по брюкам. Немец сердито вырвал плетку и с остервенением хлестнул Дрожжака по голой спине. Кровавая полоса отметила место удара. Кто-то, простонав сквозь прикушенные губы, отвернулся, кто-то гневно выматерился.
Косой понял, чего хочет от него начальство, взял плетку и начал пороть своего беззащитного соотечественника, вкладывая в каждый удар всю силу и всю звериную злобу свою. Можно подумать, что Николай его отца убил или дом его поджег… Барак наполнился запахом горячей крови. Немец, не прерывая счета, закурил сигарету. Сереже стало невмоготу, он спрятал лицо в ладонях и хотел было выбежать прочь, но автоматчик остановил его свирепым «цурюк!».
— Одиннадцать… тринадцать… пятнадцать…
Петя порывисто нагнулся, подхватил полено, откатившееся в сторону от печки, и бросился на Косого, но тут же упал.
— Ты чего? — зло вскинулся он на Леонида, успевшего подставить ему ногу.
— А ты? Пули в живот захотел? Охнуть не даст, всю обойму всадит.
— По-твоему, лучше глазеть, разинув рот?
— Плетью обуха не перешибешь. Против топора нужен топор, кувалда нужна.
— Ну и горазд же ты людей поучать…
— Петр, назад!
Плетка со свистом рассекает воздух. Зепп, блаженствуя, считает вслух:
— Сорок шесть, сорок семь, сорок восемь…
— Теперь и как дышит не слышно… Или сознание потерял, или…
Последний замах…
— Пятьдесят! — не стерпев, громко выкрикнул кто-то из пленных.
— Уфф!.. — перевел дух Косой, стер татуированной рукою пот со лба и хотел было опять прилежиться к фляжке.
— Айн момент, — подозвал его обер-лейтенант, махнув рукой в черной перчатке. — Еще пять! На будущее.
То ли притомился Косой, то ли учуял опасность для своей шкуры в хриплом, тяжелом дыхании пленных — последние удары он сделал с ленцой, без прежней ярости.
— Гут! — удовлетворенно хмыкнул немец и отправился восвояси. Вроде он тоже почувствовал, что задерживаться здесь не стоит.
Пленные плотным кольцом обступили Дрожжака. Леониду пришлось прикрикнуть, чтобы отогнать их:
— Отойдите, ему и так дышать нечем. Может, у кого горячая вода есть? Сейчас же согрейте!
Дрожжак впервые за все это время жалобно простонал и лишился чувств.
Не вышло так, как рассчитывали немцы. Выжил Дрожжак. Пленные ничего для него не жалели и оказывали посильную помощь. Те, кого посылали на картошку, выпросили у эстонцев свиного сала, йоду, марганцовки. Петр Ишутин выдрал две золотые коронки, нацепленные в свое время ради пущего форса, и через немецкого часового, пожилого саксонца по имени Отто, раздобыл спирту. Коля Дрожжак пошел на поправку. В одну из ночей Леонид опять подсел к нему. Нет, не для того, чтобы упрекнуть за непослушание и своеволие. Коля все это и без него прекрасно уразумел.
— Как же тебя поймали? — спросил Леонид, желая извлечь урок из неудачи, постигшей друга.