Понял Леонид свою ошибку, но поправлять было поздно. Прежде чем читать вслух, следовало, конечно, самому хоть одним глазком, да пробежать газету. Может, это и впрямь не наша, не настоящая «Правда», а подделка геббельсовских брехунов? Может, Косой спектакль тогда разыграл, человек он дошлый, на гадости ума у него хватит. Немцы-то бесятся, рвут и мечут оттого, что мало удается им сыскать среди пленных предателей. Вдобавок они прекрасно видят, что тех, кто идет к ним на службу, трудно и людьми-то назвать — так, отброс один.
Как же добраться до истины насчет Косого и его газеты? Где найти ту самую живую воду, которая могла бы взбодрить товарищей? Раздуть огонь, все еще (Леонид в это верил неколебимо) сохранившийся в их растерзанных сердцах?
В один из таких, самых тягостных дней, когда даже в собственной душе с трудом удавалось высмотреть едва тлеющую искорку надежды, в лагерь пригнали пополнение. Среди новоприбывших был и старший политрук Салих Мифтахов.
4
Наряженный, как и все, в полосатую арестантскую робу, он ничем среди других не выделялся. Невысокого роста, а на взгляд Леонида, даже вовсе маленький, с впалыми щеками (впрочем, мудреное это дело — сыскать в лагере круглощеких), чрезвычайно вежливый и, пожалуй, даже застенчивый человек. Голос глуховатый, по-русски говорит здорово, но порою чувствуется акцент, присущий большинству татар: вместо «ц», особенно если этот звук приходится в конце слова, произносит «с», «х» выговаривает твердо, а «ч», наоборот, смягчает…
Немцы сразу же прозвали его Лайземан, то есть Тихоня. Да, такой же, как все. И едва ли бы он привлек чье внимание, если бы не эти его темно-карие глаза, в которых были ум и глубина. Людей невольно тянуло подолгу смотреть в них: так порою притягивает к себе глубокая заводь или лесное озеро. Обменявшись взглядом с Мифтаховым, человек чувствовал, что в его душе оживает что-то очень важное, может быть, самое главное, но по непонятной какой-то причине забытое. Леонид решил сойтись с ним поближе.
— Из каких вы краев будете? Лицо что-то вроде знакомое? — слукавил он, чтоб завязать разговор.
— Из Казани. А вы?
— Я из Ленинграда. Моя фамилия Колесников.
— Ага, стало быть, из города, в котором я учился.
— Где учились-то?
— Да везде понемногу, — сказал, посмеиваясь, Мифтахов, то ли чтоб уклониться от прямого ответа, то ли не желая пробуждать воспоминания.
Леонид, разумеется, не обиделся. Лагерь учит людей осторожности, скрытности. У немцев уши длинные, здесь даже стены слышат.
— Ничего, если ночью после отбоя я к вам подойду? Есть о чем поговорить.
— А почему бы нам сейчас не поговорить?
— Боюсь, что времени не хватит.
Мифтахов взглядывает на Леонида. И Леонид понимает значение этого взгляда: прикидывает, не провокатор ли?
— Табачком не богаты?
— Так вам нельзя курить, товарищ Мифтахов.
— А вы откуда знаете? — В вопросе не чувствовалось настороженности, скорее он был задан из дружелюбного интереса к собеседнику.
— Да я к вам уже с первого дня приглядываюсь и душой тянусь. Вы, похоже, как раз тот человек, которого мы ждали.
— А какого вы человека ждете?
— Такого, как вы.
— Какой же, по-вашему, я человек?
И Леонид решил пошутить:
— Тот, которого мы ждем.
— Вы ждете… — Янтарные глаза стали совсем темными, сосредоточенно-внимательными. — Хорошо бы, если б я мог оказаться тем самым, кого вы ждали…
Леонид перевел дух. Стало быть, лед сломан. Теперь уже можно спросить напрямик.
— Вы коммунист?
— Я комиссар, товарищ Колесников.
Безоглядная откровенность Мифтахова смутила и поразила Леонида. Почему он так неосторожен? Взять и сказать такое?.. Комиссаров расстреливают без всякого разговора. Жизнь, что ли, свою ни в грош не ставит? Или сразу доверием к нему проникся? Но едва ли, не похож он на простачка. Молчать дальше — значило все испортить, поэтому Леонид поспешил сказать:
— Я так и думал.
— Не сумеете ли найти лекарство от бессонницы? Уже пятые сутки хоть бы на минуту забылся. Жмет и жмет вот здесь. Сердце, стенокардия.
Ночью после отбоя Леонид пошел в тот край барака, где поместился Мифтахов. Оказалось, что около него кто-то уже сидит. Кто же это может быть? А-а, Ильгужа Муртазин. Леонид хотел повернуться, уйти, но Мифтахов жестом предложил остаться. Предложить-то предложил, однако перебивать Ильгужу, который что-то ему рассказывал по-татарски, не стал.
Леонид, конечно, не мог понять, о чем идет речь, лишь почувствовал по интонации и по выражению глаз, что разговор завязался у них искренний, задушевный.