И работа осталась та же, и кормили впроголодь, и сны снились прежние, и наяву было то же самое, но походка у людей другая. И разговоры другие.
Члены дружины с веселой лихостью подпиливали тонкой пилой повозочные оси и брусья, а потом, чтоб скрыть следы, затирали шпаклевкой, зачищали шкуркой. И порою так увлекались, что забывали о верной и надежной советчице в подобных делах — об осторожности. А бедовая голова, бесшабашный Петя Ишутин такой номер выкинул — написал на подушке брички черной краской: «Смерть Адольфу!..» Хорошо еще, что Ильгужа углядел эту его проделку и тут же привел Леонида.
— Счисти! — сказал Леонид. Никогда еще не случалось, чтоб его ясные глаза смотрели так сурово и холодно.
— А что?.. У нас в артиллерии частенько писали такое на снарядах.
— Одно дело там, другое — здесь, в лагере. Немцы — народ дотошный. Сломается бричка, увидят твою надпись — и начнут распутывать клубок. Не успокоятся, пока не доберутся до нас… А приказ, что висит на дверях барака, ты, наверно, сто раз читал: за малейший саботаж — расстрел.
— Волков бояться — в лес не ходить!
— Не спеши. И в лес пойдем, и с волками схватимся.
— С тобой схватишься… Там наши лупят фрицев и в хвост и в гриву, а мы тут чурки подпиливаем. Тоже мне диверсия!
— А ты-то что бы предложил делать?
— Перебить часовых и…
— И пока ты с одним часовым справишься, всех из пулеметов скосят. Видишь, сколько их по углам понаставлено? Да вдобавок в городе полк эсэсовцев стоит.
— Погибать, так с музыкой.
Теперь Леонид поостыл, подобрел. Стал уговаривать Петю ладком, словно братишку меньшого.
— И что ты, Петя, умирать торопишься. Или жизнь тебе надоела?
— Нет… Хочется жить. Очень долго жить… Но пойми, не могу я спокойно смотреть на эту колючую проволоку, на часовых в лягушачьих плащах, на то, как они унижают и мучают нас. Это же моя страна! Моя земля! И я на этой земле словно раб живу.
— Ох как я понимаю тебя, родной! — Леонид ласково обнял Ишутина. — Или думаешь, мне не горько, не больно? Будь у нас хоть маленький шанс на успех… Но приходится терпеть. В иных случаях и терпенье настоящего мужества требует.
— Долгое терпенье, Леонид Владимирович, обращает человека в покорного раба, — говорит Петр, подчинившись, но не сдавшись.
— Поэтому мы и должны быть постоянно деятельными. Сегодня брички и кухонные повозки, а завтра, кто знает, может, перейдем к делам покрупнее.
Проговорился ли кто, или немцы сами догадались по крутой перемене во всем облике пленных, только скрыть ничего не удалось. Подручные Зеппа шныряли и в бараке, и в мастерских, все пытались выяснить, откуда, через какую щель просочилась в лагерь весть о капитуляции Паулюса. А сам обер-лейтенант несколько дней совсем не показывался, — пил, наверно, без просыпу, траур справлял. Наконец как-то за полночь, часа в три, ворвался в барак и, выстроив пленных возле нар, забегал, как очумелый, из одного края в другой, орал, вопил, брызгал снлюной, пугал, стращал:
— Вы… скоты вы двуногие, собачьи дети! Рано вздумали радоваться. Фюрер такой реванш возьмет за Сталинград, что русская армия… что от русской армии пух и перья полетят. Россия на брюхе перед фюрером будет ползать. Говорю же, рано обрадовались! Понятно? Если понятно, пойте: «Чижик-пыжик, где ты был…» Громче, громче, не слышу…
И вдруг загремел грозный бас Ишутина:
Спервоначалу пьяный Зепп не разобрал, в чем дело, даже дирижировать принялся: «Так, дескать, так, сыпь веселее!..» Но через минуту он раскусил все же, что пленные поют что-то не то и совсем не так, как ему хотелось, и от злости чуть не лопнул.
— Замолчать! Замолчать, русские свиньи!.. — Обер-лейтенант выхватил парабеллум и яростно замахал им под носом у поющих.
Зепп выскочил из барака и вскоре вернулся в сопровождении четырех автоматчиков. Но пленные уже забрались на нары. В бараке было тихо. Лишь изредка кто всхрапнет или застонет во сне. Обер-лейтенант хлестнул стеком по железной печке и процедил:
— Я еще рассчитаюсь с вами, красные псы…
Наутро все ждали репрессий. Однако Зепп не показался. Поверку провел его помощник толстяк Труффель, с лицом пухлым и гладким, как у евнуха. Всю процедуру он проделал без всякой суеты, без крика, словно бы ничего особого не случилось. Даже раза два похихикал тонким, девичьим голоском.