За эти два года, почитай, дня не было, когда бы Иван Семенович хоть словом, да не обмолвился про Аннушку… Теперь Леониду про нее все известно. Он знает даже, на какой щеке у нее родинка, какой палец она порезала, когда жала рожь, и на каком зубе щербинка имеется. Может сам рассказать, до каких ягод лакома Анна Трофимовна, как она поет и пляшет на свадьбах, как звенит колокольчиком голос ее, когда она выходит на крыльцо и подзывает цыплят… Ласковая и нежная, может, если надо, ловко вскочить на телегу и стоя, присвистнув по-разбойничьи, погнать коня во весь опор. Или вперегонки с мужиками подавать снопы в молотилку. Может на собраниях подняться на сцену и жару задать председателю колхоза… Больше того. Леонид даже знает, как напарится она в жаркой — дух захватывает — бане и стремглав выскочит да прыг в сугроб.
«Надо бы рассказать людям о простом и великом чувстве, о любви Ивана Семеновича к его Аннушке, об Ильгуже Муртазине, который до сих пор помнит каждое слово из писем Зайнаб своей, написанных ею еще в девическую пору. И о своей тоске по Маше рассказать. Сколько пришлось перенести, но в сердце всегда жила родная земля и любимая женщина… И расскажу. Только бы вернуться живым и здоровым в Россию. Вернусь. Если очень хочешь, то, говорят, добьешься своего…»
Леонид тихо улыбается.
Молодой, общительный солдат-итальянец подошел к нему.
— Компаньо Леонидо, чао!
— Уже уходите?
— Си. Пора.
— Еще придете?
Солдат кивает.
— Трудно сказать. Связным останется Орландо. Он очень хороший парень. — Солдат обращается к земляку, примостившемуся возле Сережи: — Орландо, чао!
— Чао, чао!
— Спасибо вам, товарищи. Вы же первые люди, которые встретили нас на воле. Век не забудем.
— А как вас зовут? — спрашивает Петя.
— Доминико, — говорит солдат, указывая на своего товарища. — А я Лоретто.
— До свидания, Доминико и Лоретто.
— Чао, кари амичи…
— Чао, дорогие друзья!
Леонид, Петя, Сережа, Орландо вышли проводить их. На востоке, в той стороне, где родная земля, край неба уже окрасился в дымно-розовый цвет. Солдаты проходят несколько шагов, оборачиваются и машут рукой. Потом опять останавливаются, оборачиваются, опять машут. Счастливо, дескать, оставаться. Но вот тропка, замысловато извивающаяся между скал, круто уходит вниз. Солдаты скрываются из глаз. Все, кроме Леонида, возвращаются в пещеру. А он, не сводя взгляда с зоревой полоски, опускается на камень у входа.
…Теперь пора подумать о том, как отомстить врагу. Правда, оружия у них кот наплакал. На четырнадцать душ всего четыре автомата и совсем нет патронов в запасе. Ребята-то впопыхах да в темноте понадеялись друг на друга и забыли толком обыскать сторожевую будку. Впрочем, винить некого. Когда вышла заминка с ключами, даже Антон занервничал. Ведь все на волоске висело.
Да, с этим оружием и с восемью болтами много не навоюешь. Но если сидеть сложа руки, никто тебе ни карабинов, ни пулеметов не принесет. Надо сегодня же сориентироваться в местности и каждому дать поручение… Нельзя ждать, когда враг на нас наткнется, мы сами должны найти его… А что поделаешь? Не выйдешь на дорогу в тюремной робе, мигом схватят. И без того немцы всю округу обрыщут. Пожалуй, придется набраться терпения и пару деньков в пещере пересидеть. Да, горячку нечего пороть. Может, тем временем Москателли с обещанной одежонкой подоспеет, да и людям невредно будет передохнуть. Тверже рука, зорче глаз.
Веки наливаются свинцом. Борясь с сонливостью, Леонид встает, прохаживается. А не убраться ли и ему в затишек, вздремнуть малость? Нет, нельзя. Надо, чтобы кто-то стоял на часах. А он пока вроде за командира…
В ущелье, как в трубе, ходит свежий утренник. Продрогнув насквозь, Леонид идет в пещеру и устраивается на корточках у самого устья. В кровь прикусывает палец — нельзя спать!
Арина Алексеевна, мать Леонида, говаривала, что нет сна слаще и крепче предутреннего, спишь, мол, как убитая. И в самом деле, оказывается, так оно. Ребята всю ночь напролет шумели, смеялись, а как занялась заря, вон какого храпака задали. Дольше всех держался Ильгужа, сидел, позевывал, прикрывая рот ладошкой, и тоже свернулся калачиком.