- Простите, что прервал вас, - закончил Франц вежливо. - Но я тороплюсь. Сколько я должен вам?
Расплатившись, Франц оказался наедине со своим страхом. На негнущихся ногах он вышел на улицу, и прохладный, невыносимо свежий воздух весенней Вены, заставил его закашляться.
По крайней мере, подумал Франц, он увидит еще одну прекрасную австрийскую весну. По дорогам разъезжали степенные лошади, подгоняемые торопливыми людьми, и Франц решил, что на неделе нужно будет обязательно сходить в Оперу. У него осталось не так много вечеров, чтобы разбрасываться ими совсем уж бездарно.
Впрочем, ведь было так много работы.
Нет, подумал Франц, нет. В Италию он не поедет, не покинет Вену с невообразимой красотой Стефансдома и выверенным восторгом Бельведера. Здесь он родился, здесь и умрет, в блистательной красоте этого бело-зеленого города.
Родной город и своя лаборатория без сомнения помогут Францу протянуть дольше. Франц шел по имперской, прекрасной Вене, которая скоро, может быть уже без него, вступит в новый век. Франц сам не понимал, отчего он шел так быстро, куда он спешил. В конце концов, он пришел в кафе "Шварценберг", ровно так же, как делал это каждый день до того дня, когда узнал, что умрет.
Франц любил это место, за его уютный и роскошный одновременно вид, за дам в бриллиантах и мужчин в дорогих костюмах, за запах кофе и сладкой выпечки, теплый и будто бы облегчающий дыхание.
Будто бы, будто бы, все обман, скоро не будет ни сладкой выпечки, ни кофе.
У Франца даже был столик, за которым он сидел всегда, являясь живой инсталляцией для глазастых туристов: австриец, пьющий венский кофе и вкушающий яблочный штрудель.
Привычное, приятное должно успокоить его страх, думал Франц, и только подходя к своему столику, понял, что он занят. Занят мужчиной, которого Франц так же видел здесь каждый день. Мужчина этот, лет на пять старше Франца, всегда сидел за столиком рядом, который сейчас был совершенно свободен. Лицо мужчины примелькалось Францу, будто они были старыми знакомыми. У него было красивое, породистое, мужественное лицо иностранца, светлые, приглушенного, бледного цвета волосы и кожа. Мужественная линия подбородка и прямой нос выдавали в нем представителя скандинавских народов, которые хотя и переживали возрождение своей национальной идентичности, все еще были с трудом отличимы друг от друга для остальных европейцев. Кем бы он ни был: шведом, норвежцем или датчанином, вел он себя, как австриец. Степенно пил венский кофе без сахара и читал политические газеты в старейшем кафе города. Единственное, что было в нем странным, это вечное ощущение, что он не только читает, но и слушает, внимательно слушает все, что происходит вокруг и даже больше. Вид у него постоянно был такой напряженный, будто он вслушивался в каждый шорох. Будь Франц чуть больше озабочен политическими играми, свойственными юношам его возраста, он считал бы мужчину шпионом.
Франц с секунду стоял перед своим занятым столиком, чувствуя что-то вроде обиды, как будто он уже мертв, и его уже нет, и место его занял кто-то другой, у кого все оставалось впереди.
Франц двинулся к столику, который обычно занимал мужчина, но стоило ему сделать шаг, как кашель снова его разобрал. Мужчина поднял взгляд от газеты, глаза у него были пронзительно, по-северному голубые. Он не вздрогнул от кашля Франца, не выглядел так, будто его застали врасплох, он просто подвинул стакан воды, стоявший рядом с его кофе, и жестом указал на стул перед ним.
Франц опустился на стул, откашлялся и жадно, залпом, выпил полстакана воды.
- Прошу прощения, - выдавил он, голосом хриплым и прерывистым.
- Не стоит, - ответил мужчина. - Сомневаюсь, что это твоя вина.
То, что он говорил, можно было счесть за шутку, но отчего-то не получилось. Голос у него был ровный и холодный, без намека на иронию. Он обращался к Францу на "ты", и сначала Франц подумал, что это из-за того, что он плохо знает немецкий, но акцент у него был такой чистый, а речь такая правильная, что простой ошибки быть не могло. Франц поднялся было со стула, но мужчина сказал:
- Садись, - и Франц сел, сам не понимая, почему. На мужчине был дорогой костюм, безупречно отглаженный и черный, кожаные перчатки, которые он так и не снял в кафе. Такая невежливость при всей его аккуратности и импозантности была ужасно странной.
- Мое имя Гуннар, - сказал мужчина. - Гуннар Линд.
Перед тем, как назвать фамилию, он на секунду запнулся, словно не привык к ней.