Шаул переводит взгляд на Раду:
- Жизнь будет всюду! Неведомые прежде звери будут населять планету. Твои творения смогут не бояться человечества. А ты сможешь давать людям исцеление и брать от них тех, кто тебе нравится, как языческий бог. Разве не прекрасно? Первобытная чистота!
Он подмигивает Айслинн, говорит:
- А, кроме того, вы получите своего Учителя, который так дорог вам. Наконец-то, он оценит ваши труды по его спасению. Наконец-то, вы воссоединитесь с ним. Или хотя бы скажете то, чего так и не сказали когда-то.
На Ливию Шаул смотрит молча, улыбается ей вдруг ужасно нежно. Некоторое время спустя, он продолжает:
- Впрочем, убежу я вас или нет, вы сделаете это для меня или умрете вместе с вашими учениками и Учителем. Тем не менее, я уверен, помощь мне не составит для вас труда. Я не зря выбрал именно вас, мои Великие Грешники.
Артему кажется, что все это сюрреалистический сон. Мозг его не может обхватить такое огромное понятие как цивилизация. Цивилизация есть почти везде, мир населен людьми, все они разные и все они проживают свои упорядоченные, так или иначе, жизни. Как это вообще можно уничтожить?
- Раду, - говорит Шаул. - Ты - моя Чума, мой Мор, мой всадник на белом коне, сеющий эпидемии.
- Если быть точной, - говорит Ливия. - То первый всадник зовется Завоевание. И вышел он победоносный, чтобы победить...
- Тогда я могу идти домой? - спрашивает Раду. - Завоевания вовсе не по моей части, если речь не идет о женщинах...
- Меня не интересуют корни вашего фольклора, - пожимает плечами Шаул. - Неужели непонятно, что эта калька с иудео-христианского мифа здесь исключительно для красоты? Так что слушай свое задание, Раду.
Голос Шаула вдруг лишь чуть-чуть, отзвуком, напоминает тот полный сладости и света, которым он говорит, когда не имеет тела:
- Твой господин и господин жизни твоей приказывает тебе - распространи болезни на земле, чтобы умирали от них.
Артем снова смотрит на остальных. У Франца, как и у него самого наверняка, вид такой, будто он фильм смотрит. Габи просто перестала улыбаться, но лицо ее смотрится от этого ужасно мрачно, Кристания слушает с отстраненным интересом, ее прозрачный взгляд устремлен к потолку, а вот Калеб улыбается такой счастливой улыбкой, какую Артем и представить бы на нем не смог, если бы не увидел.
- Гуннар, - говорит Шаул. - Ты будешь моим всадником на пламенном коне, принеси им Войну. Пусть убивают друг друга.
Когда Шаул обращается к Ливии, Артем чувствует дрожь. Будто впервые все коснулось именно их.
- Ты, Ливия, мой Голод. Пусть им не будет пищи, чтобы насытиться.
Ливия склоняет голову и кивает, но упрямый изгиб ее губ выдает злость и страх.
- И, наконец, ты, Айслинн. Для тебя у меня особое дело. Ты - мой четвертый всадник. Принеси им Смерть.
Шаул некоторое время осматривает их с какой-то странной гордостью, как смотрят на породистых собак.
- Пусть продолжение ваших душ примет с вами все или уйдет, - говорит он, кивнув на Артема и остальных учеников. - Наказание, как и награда, в любом случае будет распространяться и на них.
Шаул замолкает, а потом снова переключается, говорит голосом веселым и глумливым:
- Итак, у вас есть месяц, чтобы посеять семена. Месяц до начала Великого Года. Не говорю, что уничтожить мир возможно за это время, но мне нужно, чтобы вы начали. Дальше все будет раскручиваться само собой.
Артем некоторое время молча смотрит на Шаула, а потом неожиданно для себя спрашивает:
- Вы серьезно?
- Абсолютно, - говорит Шаул и подмигивает ему. - А теперь я прилягу отдохнуть, а вы отправитесь поработать.
Шаул быстрым, не по-стариковски ловким движением забирается в хрустальный гроб, складывает руки на груди, оставаясь в пародийной позе покойника, и закрывает глаза.
- Теперь вам все известно, взвесьте все "за" и "против". Только помните, у меня куда больше времени, чем у вас.
Глава 9
Воскресный пятичасовой автобус из Бухареста в Будапешт практически пуст, исключая несколько ранних пташек из туристов, которые, впрочем, спят на сиденьях спереди. Габи, Раду и Кристания устроились позади. Раду в середине, а Кристания и Габи по бокам, у окон. Обе они сидят, опустив головы Раду на плечи и молчат.