Айслинн водит пальцем по краю своего стаканчика с кофе, все еще полного уже остывшего напитка. Вид у нее далекий и растерянный, оттого она кажется младше и уязвимее, почти совсем девочкой.
Ее зеленые, светлые глаза кажутся темными, как никогда. Может, дело в освещении, а может в том, что отчаяние поддернуло их странной дымкой.
Они уехали из Аменти последними, Айслинн стояла рядом с хрустальным гробом, будто из сказки вынутым, в котором лежал этот старик, бывший когда-то ее Учителем.
Айслинн не плакала, просто смотрела в его лицо, касаясь его, наверняка, холодной руки. Губы у нее были искривлены в болезненной улыбке. Никого уже не было рядом, один Калеб стоял чуть в отдалении, слушая, что она говорит.
Айслинн шептала:
- Я не знаю, что мне делать, папа. Как мне быть? Я не боюсь смерти, ты же знаешь. Но теперь, когда у меня появился шанс хотя бы еще раз услышать твой голос, я...
Тогда она замолчала на полуслове, замерла, плечи ее были болезненно сведены, будто охвачены спазмом. Айслинн развернулась к Калебу и сказала:
- Мы уходим.
И Калеб вспомнил, как сам читал проповеди о том, что значит страшный алтарь любви, к которому мы приносим наши души, нарушая заветы Господа ради языческого поклонения наших сердец.
Калеб всегда яростно осуждал слепую любовь, плодящую слабость и греховность. Разве не зло она хотя бы потому, что заставляет пылать, будто в адском пламени, души тех, кого коснулась.
Калеб говорил об этом с кафедры, но никогда не знал истинный смысл собственных слов. Он не любил так и не сталкивался с теми, кто так любил. Ему была знакома похоть, даже страсть. Но не это, разрушающее больше других, чувство.
Айслинн прошла вперед, в темноту, а Калеб еще некоторое время смотрел на гроб, а потом услышал голос, только ангельский голос Шаула. Будто бы золотое сияние разлилось у него внутри.
- Раз уж ты, Калеб, ничего никогда не делал из любви, тебе бояться нечего. Твой алтарь - алтарь долга.
Шаул сказал, что его алтарь - алтарь долга. Нет, думает Калеб. Его алтарь - алтарь Господа. Господь и ангел его, Шаул, ждут от Калеба самопожертвования.
В смысле гораздо более страшном, чем просто отдать жизнь ради веры. Калеб должен отдать всю душу свою, стать убийцей тысяч, миллионов. Жертвующий собой жертвует лишь телом, а не душой. Калеб же пожертвует самым важным. Тем, что больше всего хотел спасти раньше.
Но награда его уже велика - ему вернулась вера. Он ожидал увидеть дьявола, но увидел лишь ангела. Пусть Шаул глумился и смеялся, истинный его вид не оставлял сомнений. Свет и золото божественного престола исходили от него.
Айслинн говорит:
- Ты, правда, считаешь, что Шаул ангел? Что он вообще имеет какое-либо отношению к Господу, глупец?
Голос у нее неожиданно спокойный, почти монотонный.
- Он дух, - говорит Айслинн. - Безумный дух, вот и все.
- Тогда почему вы однажды ему доверились? - спрашивает Калеб.
Айслинн отставляет стакан с кофе, пожимает плечами:
- Потому что мы хотели вернуть того, кого любим и были готовы на все. Нам было все равно, кому довериться. У нас была только надежда, крохотная, полуживая, а больше - ничего не было.
- И что сказал тот, кого вы любите потом?
- Что мы допустили ошибку, которая будет стоить нам целого мира, - говорит Айслинн тихо. - Его Слово было Провидение. Он не был сильным колдуном, но он был очень проницательным. Ему случались видения. Однажды он нашел нас всех с помощью своего Слова.
Айслинн вдруг улыбается очень нежно, как самая любящая дочь. Глаза ее лихорадочно блестят, и выражение ее лица кажется Калебу более личным, чем ее слова. Он переводит взгляд на свой кофе, черный и резко пахнущий. Калеб вертит в руках стаканчик, и кофе плещется внутри. Буря в стакане. Посеявший ветер, пожинает, сами знаете, что.
Айслинн продолжает:
- Ему было видение, что вскоре он умрет, оттого он хотел дать нам силы как можно быстрее. Он долго болел, он умирал, и мы были готовы на все, почти сошли с ума от горя. Мы заключили сделку с Шаулом, и он подарил Тьери жизнь. Но Тьери не был рад этому. Не потому, что не хотел жить, милый мой Калеб. Теперь я это понимаю. Он не был рад, потому что уже знал, чем все закончится. Наверное, он должен был убить нас. Так было бы правильнее. Мы бы позволили, я клянусь. Но Тьери тоже слишком любил своих учеников, мы ведь были для него и детьми тоже. И он ушел.