Франц видит, с каким любопытством смотрят военнопленные. Некоторые вышли из своих бараков, некоторые отвлеклись от работ. Может, они чувствуют, что происходит что-то важное, а может быть появление Гуннара и Франца просто хоть чуточку отличает этот их день от всех предыдущих и будущих.
- Нет, - говорит Франц, громко и даже с некоторой театральностью, будто чужие взгляды его подбадривают. Гуннар останавливается. Он даже не оборачивается, чтобы посмотреть на Франца.
- Я, - продолжает Франц. - Не собираюсь делать то, что приведет к смертям миллиардов невинных людей. Есть шанс этого избежать!
Стоит только схватиться за него. Солдаты на смотровых вышках переглядываются, Гуннар щелкает пальцами, и они замирают, будто бы кто-то нажал на паузу в их мыслительном процессе. На военнопленных Гуннар и внимания не обращает. Наконец, он оборачивается к Францу. Выражение его лица остается по-прежнему каменным.
- Ливия, - говорит он. - Лжет. Может быть, даже она сама верит в эту ложь. Она привела нас всех к этому финалу, а теперь пытается остаться чистой.
- А если нет? Если действительно есть хоть один шанс обойтись без всего этого? Даже маленький, даже призрачный.
Все равно это лучший способ бороться за жизнь, чем уничтожение мира, каким мы его знаем.
- Я не собираюсь даже пытаться заботиться о мире в ущерб себе, - говорит Гуннар спокойно.
- Тогда позаботься хотя бы о себе самом! - рявкает вдруг Франц. - Представь, что ты будешь делать в мире, где больше нет никакого человечества?!
Франц чувствует, как его несет. Ощущение, будто стоишь на песке в шторм, и волна вымывает почву у тебя из-под ног, утаскивает за собой. И вот он уже орет на Гуннара, впервые за столько лет. Сначала то, что он делает, кажется ему почти кощунственным, но вскоре Франц будто ловит волну, и вот уже он не падает, а плывет. Франц кричит:
- Да ты всю жизнь свою посвятил тому, чтобы научиться с ними жить! У тебя нет, не было, не будет никаких других целей! Ты потеряешь все, Гуннар, и ты это знаешь! Ты, черт возьми, трусливо прятался все это время и не сможешь выйти из своей норы! Ты не знаешь, что будешь делать! И если у тебя есть хоть немного уважения к себе самому, ты попробуешь спасти не людей, не мир, а все, что с таким трудом создавал сам! Потому что это единственное, что для тебя ценно! И без этого выживание ничего не значит и для тебя тоже! Ты, правда, не понимаешь, что вся твоя жизнь неразрывно связана с миром? Каким же тупым надо быть, чтобы не понимать, что исчезнет все, что ты любил. Если ты не способен сочувствовать и сопереживать, постарайся хотя бы это понять, пока способен. А я... я постараюсь научиться не ненавидеть тебя!
И в эти минуты Франц абсолютно, запредельно свободен, но это свобода-пропасть, свобода-провал, она страшная и пугающая. Гуннар смотрит молча, он не перебивает, не выказывает раздражения, только глаза у него чуть бледнеют, впрочем, может так падает свет.
- Но если ты хочешь продолжать вести себя, как трусливая мразь, мне плевать! Я ухожу! Я...
- Франц, - говорит Гуннар. И Франц в первые доли секунды думает - проняло, но потом фиксирует, что голос у Гуннара абсолютно спокоен. - Что ты творишь?
- Говорю долбанную правду! - рявкает Франц.
- Я не об этом, - говорит Гуннар. И тогда Франц замечает, что он абсолютно расслаблен, что нет в нем ни единой мысли о том, чтобы сдерживать собственное Слово. Собственную силу. Отчасти именно этим, может быть, и объясняется особенное чувство свободы, охватившее его.
Франц смотрит по сторонам, впервые за все те минуты, когда он кричал на своего Учителя, для Франца появляется кто-то, кроме Гуннара. Франц видит, как люди, казалось бы, истощенные и усталые, казалось бы, не способные сопротивляться, вдруг звереют, кидаются на охранников. Франц и не мог себе представить, что способен вызвать столько ожесточенности в этих едва теплящихся телах. Их ненависть, копившаяся так долго, выплескивается наружу и оглушительной волной ударяется о стены лагеря. Они кричат, кидаются на солдат, бьют их подручными предметами и даже голыми руками.
Франц будто со стороны, словно дурной сон, смотрит, как узники лагеря, казавшиеся такими безобидными, давным-давно сломленными, стаскивают вниз солдат, отстреливающихся из автоматов, и голыми руками, даже не озаботившись оружием, рвут их плоть, как языческие культисты или голодные звери. Другие, те, что дробили камни, дробят теперь черепа - с легкостью и энтузиазмом всаживают молотки в головы тем, кто подвернется им под руку.