Вошла сестра. Остановилась у двери — Извините, больше нельзя. Иван встал со стула и посмотрел на Виктора. Было такое ощущение, как в момент отправления поезда, с которым уезжает любимый родной человек. Хотелось сказать еще что-то важное, может быть, самое важное из того, что говорилось, но поезд уже тронулся, вагоны уходят все дальше и дальше. Виктор попытался приподняться на локте.
— До свидания, — тихо сказал Иван и положил свою руку на руку Виктора. Виктор крепко сжал ее горячими влажными пальцами:
— Я обязательно дам знать. Слышишь, Ванюшка. Мать поцелуй. Не говори про это... Скажи, проездом встретились... Подымусь, может, еще и домой загляну...
И снова Иван шел по лабиринтам здания за белым халатом сестры. На душе было тяжко, в груди сжимался горький комок. Трудная судьба брата многому учила его, и Иван чувствовал, что перед Виктором он предстал зеленым несмышленышем. Мало было верить в идею, быть одержимым в достижении цели. Надо трезво взвешивать и оценивать обстановку, быть готовым к любым серьезным испытаниям, неожиданно встающим на твоем пути.
Сообщение Виктора о том, что у него за кордоном осталась семья, ошеломило Ивана. Он считал, что революционер не имеет право на личную жизнь, а тем более обзаводиться детьми, разными там пеленочками и простынками. И вдруг Виктор, которого он всегда брал в пример, признался ему, что женат, что у него и дочка, и простынки, и пеленочки. Может быть, Виктор допустил серьезную ошибку, может быть, из-за этого потянулась цепь других ошибок, которые привели его к провалу? Но при чем тут провокатор и семья Виктора? Глупо думать о революционере как об аскете, он ведь должен жить, как все, чтобы не привлекать внимания своей необычностью. И, может быть, даже хорошо, что у него жена и дочь, что он, как все, ходит с ними в магазин, или в кино, или на прогулку? Нет, Ивану трудно было все это себе представить, потому что неожиданная встреча с братом всколыхнула всю его душу, вызвала нескончаемый рой мыслей, и мысли эти были одна противоречивее другой...
Уже внизу, благодаря сестру за внимание, Иван спохватился, что не спросил, куда сейчас написать брату, но тут же подумал, что писать никуда не следует, пока Виктор сам не подаст весточки.
Глава восьмая
РАДОСТИ И ГОРЕСТИ
Сергея срочно вызвали в комитет комсомола. Он не знал, зачем понадобился Федору, но особого беспокойства не чувствовал — весенняя сессия близилась к концу, с экзаменами и зачетами все было в порядке, «хвостов» не оставалось. Жизнь входила, как говорят, в свое нормальное русло;
Вернулись к учебе Иван с Эдиком, и хотя по-прежнему у ребят возникали споры между собой, они считали, что их союз достаточно прочен.
Сергей не пытался встретиться с Верой. Он все время убеждал себя, что она человек конченый, о чем свидетельствует широкий диапазон ее связей — от какого-то хулигана, которого она почему-то укрыла от наказания, до кандидата наук, преподавателя института. История с Милявским просто обескуражила Сергея. Ему все время казалось, что это неправда, что речь идет не о Вере, а совсем о другой девушке, которую он не знает и которая достойна осуждения. Правда, разговоры о разводе Милявского с женой мало-помалу утихли, но студенты по-прежнему косились на Веру. Она же держалась независимо и, как замечал Сергей, даже с некоторым вызовом, которого он никак не мог понять. Ни Эдик, ни Иван никогда не напоминали о Вере, даже тогда, когда о ней и Милявском гудел весь институт, и Сергей был благодарен друзьям за это. Враждебнее всех относилась к ней мать Сергея. Она не могла простить Вере, что та не назвала человека, тяжело ранившего Сергея в тот злополучный вечер. Когда мать попыталась обратиться за помощью в милицию, Вера, вызванная в отделение, сказала, что видела этого парня первый и последний рас и вообще она не может в первый же вечер заполнить на человека все анкетные данные. Мать не могла простить Вере и передряг в семье Милявского. Она считала, что лишать детей отца может лишь самый подлый на земле человек, у которого нет ничего святого, и очень хорошо, что Сергей раз и навсегда порвал с этой девицей и что мать наконец может быть спокойна за него.
В комнате комитета было шумно. Сергей пробился к столу, за которым сидел Федор над какими-то списками. — Вызывал? — спросил Сергей. Федор поднял глаза, улыбнулся:
— Ты не хочешь на лето в пионерский лагерь? Сергей засмеялся:
— Из пионерского возраста вышел.
— Вожатым, — уточнил Федор. — Для педагога это самая хорошая практика. Да и отдохнешь. Кстати, лагерь рядом с моей деревней. В гости будешь приходить, Вон сколько преимуществ.
— Многовато для одного предложения.
— Едешь?
— Еду, — согласился Сергей.
— Вот и хорошо. И Вера едет, — словно между прочим сказал Федор.
— А зачем ты мне это говоришь? — сдвинул брови Сергей, а сердце его стукнуло тревожно и взволнованно.
— Да так, между прочим, — усмехнулся Федор и крикнул; — А где Столович? Столович с истфака здесь?
Сергей вышел из комитета, ощущая непонятное беспокойство. Так обычно бывает перед большой дорогой, в которой ждет тебя много неизвестного. Он поймал себя на том, что Федор обрадовал его. Обрадовал сообщением, что в лагере будет работать Вера.
Сергей вышел на лестничную площадку и закурил. В такие минуты он любил поговорить с собой, посоветоваться или поспорить с тем, другим, Сергеем, который жил в нем со своими мыслями и чувствами.
«Что же происходит? — рассуждал критически настроенный Сергей. — Вот я шел в комитет и по пути мысленно разносил в пух и прах эту самую Веру, наверное, пошлую, неразборчивую девчонку, а стоило Федору сказать, что она будет рядом, и я обрадовался, да, конечно, обрадовался, как ребенок, которому сделали неожиданно приятный подарок».
«Умерь свой пыл, — говорил в нем другой Сергей. — И не будь таким воинственным. Ты ведь об этой девушке ровно ничего не знаешь, если не считать сплетен и слухов, которыми ты питался все это время с каким-то злорадством и удовольствием».