— Мне это не нравится, — сказала Маша, — Разве это поэзия? Хирургия...
Спасение первой группы выздоравливающих бойцов и командиров воодушевило Кузнецова и его друзей. Если первая, а затем и вторая группы ушли к партизанам с помощью Григория Саввича, то позже повозку Эдика встречали на Мышаковке совсем незнакомые мужчины и женщины. Они называли пароль, установленный Кузнецовым, и уводили раненых в укромные места, где они могли переодеться, а затем с помощью связных уйти к партизанам в окрестные леса.
Были и такие, что оставались в городе. Для них Кузнецов доставал через своих товарищей паспорта и передавал Эдику. Эдик вручал их кладбищенскому сторожу дяде Васе или прямо в руки освобожденному.
К услугам Григория Саввича прибегали еще раз, когда надо было вывезти самый крупный тайник оружия из дровяного сарая.
Поздним сентябрьском вечером Григорий Саввич привез во двор больницы машину дров. Эдик показал, как лучше подъехать к сараю, и работа закипела. Сброшенные за какие-нибудь полчаса дрова не вызвали ни у кого интереса. Между тем наступил самый ответственный момент, когда оружие надо было из подпола перегрузить в кузов. Эдик с Машей заранее сложили его в мешки. Они были тяжелыми и горбатыми — сразу бросалось в глаза, что в мешках не картошка и не зерно. Пришлось набивать их еще и соломой, которую привез с собой Григорий Саввич. Шофер с Эдиком затянули мешки в кузов, присыпали оставшейся соломой, и Григорий Саввич уехал. Оставалось еще оружие на чердаке хирургического корпуса, который находился под охраной.
А назавтра в полдень призошло событие, которое весьма озадачило Эдика. Из приемного покоя в палаты первого корпуса терапии в сопровождении Маши прошел Милявский. Он почти не изменился. По-прежнему четким полувоенным был его шаг, голову он держал высоко, горделиво сверкая стеклышками пенсне. Эдик хотел было подойти и поздороваться с Ростиславом Ивановичем, но сдержался, А вдруг это знакомство в больнице будет неприятным для Милявского или для Эдика? Чтобы не встретиться с Милявским, Эдик повернулся спиной и закурил. Он вспомнил, что в ночь, когда они переписывали истории болезни, Сергей бросил в адрес Милявского уничтожающую реплику. Может, в ней отразилось ревнивое отношение Сергея, который не мог простить Милявскому его увлечение Верой. Может, Сергей был прав, подозревая Милявского в предательстве. Так или иначе Эдик решил, что поступил правильно, не бросившись приветствовать Милявского на территории больницы. Он забеспокоился, чтобы не проговорилась Маша, узнав, что больной — в прошлом преподаватель института. Он нетерпеливо ждал ее на скамье.
Маша вышла на крыльцо и сразу заметила, что Эдик чем-то обеспокоен. Она села рядом, осмотрелась и тихо спросила:
— Что случилось?
— Ты только что проводила в палату одного человека.
— Ростислава Ивановича Милявского — сотрудника городской управы.
— Он бывший преподаватель института.
— Ну и что?
— Мне кажется, будет лучше, если мы с ним здесь не встретимся...
— Почему?
— Видишь ли, Сергей о нем говорил плохо. Он болен?
— Чепуха. Обострение холецистита. Съел что-то жирное. Ложиться с этим в переполненную больницу глупо.
— Он не так глуп, как ты думаешь. Давай условимся— ты о нем ничего не знаешь, меня здесь нет, а понаблюдать за ним придется...
Первое время Маша ничего интересного не сообщала. Говорила только, что Милявский категорически отказался от больничного белья и носил домашнюю полушерстяную пижаму темно-серого цвета. Чаще всего она видела его за чтением или во время бесед с соседом по палате Юровым.
— Он не знает, что Юров капитан Красной Армии?
— Думаю, нет.
— А что он читает?
— Дюма. «Трех мушкетеров».
На этом о Милявском забыли. Надо было вывезти очередную группу выздоравливающих из хирургическое го корпуса. Все шло как обычно, если не считать, что повозку нагружали из морга. Тот, кто должен был выйти за колючую проволоку, был вынесен из палаты еще с вечера и отлеживался ночь среди умерших.
Когда повозка была заполнена и санитар Гогия набросил брезент, из-за угла корпуса Эдик увидел, что на дворе больницы под деревьями сидит Милявский и читает. Ехать надо было мимо, и Эдик неизбежно встретился бы с Милявским лицом к лицу. Он заскочил в перевязочную, почти вырвал из рук незнакомого санитара кусок марли и сделал себе повязку на лицо.
— Что, брат, дух идет от нашего брата? — сочувственно бросил санитар.
— Спасу нет! — ответил Эдик,
Как всегда, повозка медленно выехала через оплетенные проволокой ворота, как всегда, Эдик степенно шагал вслед.
Милявский оторвался от книги и провожал печальное шествие долгим пытливым взглядом. Узнал или не узнал? Что думал он, кандидат наук, глядя на этих людей, ушедших из жизни?
Эдик услышал, как Милявский обратился к Гогия, который шагал позади:
— Послушай, голубчик, это покойники?
— Так точно, — бросил Гогия.
— А сколько человек вы грузите на такую повозку?
— Не деньги, не считал, — огрызнулся санитар.
«И зачем это ему? — подумал Эдик. — Везут и везут. Читай себе своих „Трех мушкетеров“ да поправляйся от холецистита. А что, если... — Эдик похолодел от мысли, которая неожиданно пришла к нему. — Что, если кто-нибудь проверит, сколько вывезено и сколько похоронено? Надо обязательно сказать Маше, посоветоваться с Кузнецовым — способ спасения выздоравливающих становится весьма рискованным».
В тот день Эдик был угрюм и неразговорчив. Гогия, который возвращался с Мышаковки в хорошем расположении духа, все допытывался:— Что нос повесил, дорогой? Ты считал, — снижал он голос до шепота, — сколько людей спасли мы с тобой под руководством главного врача? Придет время — они нас обязательно вспомнят. Правда, удобств при этом не было, но все-таки... Не забудут нас ребята, обязательно вспомнят.