Голове требуется отдых, но где там — боль других людей заполнила ее до краев, изрядно потеснив мою собственную. Если к своей я уже привыкла и знаю, чем ее утихомирить, то с чужой болью все сложнее. Раковая опухоль у Сары, удаленная после аборта, крест на ее возможности родить ребенка, ее холодность по отношению ко мне; шрам Никоса, еле волочащего на себе груз памяти о гибели любимой девушки, точно старый осел с острова Пантеллерия, который тащит чемоданы туристов… Мне совсем не спится, потому что фрагменты уже подобраны, а сборочный конвейер запущен. «Я заслужил это», — сказал Никос о своей вине. Мне понятно, о чем он говорит; «Я этого не заслуживаю», — произношу я, имея в виду праведный сон, на который не могу даже надеяться. Мне совсем не спится, потому что я вдруг осознала, сколько времени потеряла зря, находясь в плену у самой себя, забаррикадировавшись своими страхами. Да, навязчивые идеи, да, будильник остановился в шесть шестнадцать, да, след зубной пасты, похожий на слизь улитки, — все это было в моей жизни. В то же время, пока на сцене в моем мозгу ежедневно давали представление с отцом в главной роли, другие люди в мире тоже страдали, тоже мучились. Беды случаются со всеми, люди умирают, болеют, терзаются, ищут себя, ищут тебя, ищут и не находят…
Мне совсем не спится, лучше встать и узнать ответ на вопрос, который меня преследует. Я не способна взять на себя бремя других, по крайней мере тех, кто продолжает жить; возможно, сделать это за тех, кто уже умер, у меня получится; принимать боль живых трудно. Что чувствует Никос, любивший Анну до ее последнего вздоха? Его любовь не прервалась с ее гибелью. Когда близкий человек умирает, мы не перестаем его любить, а по-прежнему стремимся быть с ним. Это стремление буквально плескалось в глазах Никоса, когда он рассказывал мне об Анне, отражалось в подробностях, которые запечатлелись в его памяти: купальник, шорты, мокрые волосы… Мы не прекращаем любить своих родителей, братьев, сестер, друзей, женихов и невест, возлюбленных и супругов после их смерти, и этим все сказано.
Никос желал быть с Анной, любой из нас мечтает снова оказаться с кем-то, кто уже покинул этот мир. Было бы здорово в последний раз выпить с ним по бокалу вина за столиком уличного кафе, повторить те вопросы, которые мы уже задавали ему когда-то, ощутить тепло объятий, прижаться щекой к щеке и вдохнуть знакомый запах; во сне это кажется осуществимым, так почему же не может свершиться наяву? Один раз, всего разок!
Мне совсем не спится, а голова едва не лопается.
Я встаю с постели и приступаю к тому, что давно откладывал, — иду за красной шкатулкой.
Двадцать три года она пролежала в одном из ящиков стола, о ее существовании не подозревает даже моя мать. Я хранила этот секрет, полагая, что однажды буду готова открыть шкатулку. Ради того, чтобы спасти ее, я пересекла пол-Италии, переплыла Мессинский пролив, терпела сентябрьскую жару и сыплющуюся с потолка штукатурку. Когда в телефонном разговоре мама сказала, что я должна выбрать, какие предметы оставить, а какие выкинуть, я испугалась, что у меня отнимут эту шкатулку; когда мать упомянула, что уже отсортировала часть вещей, я испугалась, что она нашла мое сокровище и выбросила его небрежно, точно бесполезное барахло, а может, решительно уничтожила содержимое, дабы прошлое не замарало ей руки. Нет, мы не перестаем любить кого-то, после того как его имя и тело исчезают, мы храним в памяти голос и запах, эти два вида воспоминаний самые летучие, самые изменчивые, мы узнаем их везде, нам мерещится, будто мы слышим дорогой сердцу голос и вдыхаем бесконечно родной запах, и мы привязываемся к тому, что нам о них напомнило, будь то место, люди или звуки. Запах отцовского табака, его чуть глуховатый строгий голос сопровождали меня всюду, где бы я ни оказалась за минувшие двадцать три года, подчас мне даже верилось, что я вот-вот встречу папу, но на смену этому предчувствию непременно приходила горечь поражения.
Сегодня мне совсем не спится, время настало.
Поднимаюсь с постели и подхожу к столу, выдвигаю четвертый ящик, самый нижний. Вытаскиваю пачку Сариных писем, выведенных зеленой ручкой на плотной ароматизированной бумаге, мельком вспоминаю, как мы обменивались этими посланиями по утрам. Вынимаю блокнот, два дневника и наконец нащупываю красную железную шкатулку.
Беру ее в руки, разглядываю, изучаю. Двадцать три года назад я поместила в эту шкатулку доказательства того, что человек по имени Себастьяно Лаквидара жил на этом свете, — в этом красном гробу я похоронила запах и голос своего отца.
Надавливаю на крышку, раздается легкий щелчок, шкатулка открывается. В нос немедля ударяет запах табака из трубки, столько лет пролежавшей внутри. Я закрываю глаза и жадно вдыхаю аромат своего детства. Вот он, запах, который окутывал отца, когда тот уходил из дома и возвращался, запах, который оставался на моих щеках и шее после объятий и поцелуев… Втягиваю его, глубоко дыша, и снова ощущаю себя ребенком. Держу трубку то в одной руке, то в другой, катаю ее на ладони, глажу, подношу близко-близко к лицу, позволяю запаху вскружить мне голову. Когда он становится просто невыносимым, я отступаю от стола к балкону, запах слабеет, выветривается, я возвращаюсь и плачу, наконец-то плачу.
Не переставая всхлипывать, извлекаю из шкатулки второй предмет — кассету в пластмассовом футляре. На клочке линованной бумаги, вложенном в футляр вместе с кассетой, рукой моей матери выведено: «Ида 11 лет». Мне уже не под силу сдерживать волнение, над головой стаями кружат воспоминания. На тот день рождения я наряжаюсь в кофточку и юбку с цветастым узором, гольфы, туфли с пряжками. «Девочке полагается носить черные туфельки» — эту фразу я часто слышала от взрослых. Что за зловещее пророчество, что за пята будущего Ахиллеса женского пола?! Проворно задуваю одиннадцать розовых свечей на торте «Профитроль» (дома мы называли его «Черное и белое», добро и зло), мне вручают подарки, отец преподносит новые ролики. В гостиной какие-то дети, приятели и подружки тех лет, я начисто забыла их имена, но четко держу в памяти образ нас троих — отца, матери и себя, наш исходный треугольник. Проходит какое-то время, мы провожаем гостей, мама предлагает что-нибудь спеть, я танцую, прыгаю по дивану в туфлях, меня не ругают, в честь праздника родители выпили игристого и, кажется, слегка перебрали. Мама сама не поет, а выскальзывает за дверь, возвращается с магнитофоном, ставит чистую кассету и нажимает кнопку «Запись»… Воспоминание прерывается. Темнота.
С того дня минуло два года, тело отца исчезло, в доме сохранились следы его присутствия, его отсутствие заявило о себе первым мокрым пятном на потолке, мы с мамой одни-одинешеньки. Отец бросил нас, мы слишком слабо сражались за него, мы недостойны его, мы недостойны ничего, мы ошиблись, мы проиграли, мы обречены, мы отвергнуты. Имя отца исчезло, я растерянно сжимаю ладони и не знаю, как его сберечь. Утром второго ноября у меня начинаются месячные, первая менструация наступает в день мертвых и указывает на то, что я выросла. Выхожу из туалета, испугавшись преобразований, которым не могу противостоять, и думаю только о том, что должна сохранить отца, должна удержать его, но как это сделать? Его тело исчезает из рубашек, висящих в шкафу, его руки исчезают из моих, отца нет, мать в музее, я бегу в ее комнату, в их комнату, открываю ящики комода, в первом мамины вещи, во втором отцовские, я беру кассету из первого, курительную трубку из второго, уношу их к себе, хватаю красную шкатулку, укладываю в нее два самых ценных для меня предмета, помещаю шкатулку на самое дно самого нижнего ящика письменного стола и хороню ее там. Трубка и кассета с записью, вот и все. Имя отца пропало вместе с его телом, но мне удалось сберечь его запах и голос в безопасном месте.
С того ноябрьского утра прошло двадцать три года, или около двухсот восьмидесяти менструальных циклов. Нынче ночью я долго и безуспешно пыталась уснуть, прекратила эти попытки, открыла шкатулку, достала трубку, вдохнула запах табака и теперь собираюсь послушать кассету. Кто сейчас вообще слушает кассеты? Среди груд вещей, ждущих своей участи, есть магнитофон, который мне купили в подростковом возрасте. Сегодня этот магнитофон вернет мне то, без чего я жила двадцать три года, — голос моего отца.