Врач, занимавшийся ее лечением, был, как бы выразиться точнее, в этих условиях только врачом, но, как думала она, если бы все случилось на море, то он был бы ее пациентом. Но, как все врачи, он был циничен, уже после первого осмотра в палате все это заметили. Он придвигал к себе стул, садился рядом с ней, щупал ее пульс, поднимал одеяло и начинал мять ее тело. Когда он заметил, что она краснеет, он начал делать это, почти не поднимая одеяла, он касался тех областей, которые заставляли напрягаться все тело, и она стонала от боли и от того, что он касался. В палате были женщины, которые понимали эти стоны, а врачу было наплевать, и он только повторял, что это замечательно.
Первой высказала свои мысли Аня. Она была из деревни, ей нравилось обращение доктора, и она сказала, что жаль, что муж сломал ей руку, а не ноги, тогда, глядишь, ей тоже массировали бы ноги. Она очень многозначительно сказала «ноги». Таня, которая лежала рядом с ней, сказала, что ни один нормальный городской врач не смог бы назвать эти столбы ногами, а заросли посередине – предметом желания. Только в деревне, где уже забыли, что такое цивилизация, бычья порода может покуситься на это, и то, только благодаря запаху.
Ей нужны были деньги, она слушала их беззлобную болтовню и рассуждения, которые всплеском поднимались после ухода врача. Санитарка смотрела за ней очень плохо. Сначала она думала, что к ней будут ходить и давать неплохие чаевые, потому что она красивая женщина, и у нее было очень хорошее белье, которое после прачечной она сама укладывала в шкаф, но ее никто не навещал, а санитарке приходилось три раза в день убирать утку.
Она сказала, что надо платить, что теперь за все надо платить и что она умрет в постели от грязи, если не будет платить.
Ей нужны были деньги. Деньги, бывшие при ней, исчезли, а дома оставалось только несколько вещей из золота, которые были дороги ей, но с которыми ей надо было, наверно, расстаться. Она написала записку своей соседке. Это была одинокая старушка, за которой она всегда смотрела, пока ее родственники ждали, когда она умрет, чтобы забрать ее квартиру. Соседка плохо слышала, но она всегда оставляла ключи, когда уезжала, и та смотрела за ее цветами.
«Уважаемая тетя Ира, – написала она ей, – в моей комнате рядом с кроватью есть маленькая подушечка в виде собачки, откройте цепочку, и там вы увидите несколько золотых вещей, и, если Вам нетрудно, отнесите это в ломбард и принесите мне деньги, потому что я лежу в больнице, и они мне нужны».
Тетя Ира пришла через неделю, в руках у нее был торт и маленький пакетик, где по всей вероятности были деньги.
– Дорогая! – она взмахнула руками вместе с тортом, от чего торт внутри захлебнулся своим кремом и разрушился. От ее громкого крика все удивленно повернули к ней свои головы.
– Дорогая, – повторила она снова, – я думала, вы на море. Хорошо, что вы живы!
Пальцами левой руки больная пыталась ей сказать, чтобы она говорила потише, но тетя Ира все делала с чувством, и в момент когда она подбирала в уме выражения, которые могли бы ей подсказать, что не надо говорить громко, и ничего не находила, старушка продолжала, уже подтягивая стул, чтобы усесться. Она открыла торт, посмотрела на его развалины и сказала, поставив торт на пол и протянув конверт:
– Здесь деньги, дорогая, я положила их всего на месяц. Я надеюсь, что вы выйдете и заберете их обратно. Особенно браслет.
– Да, – продолжила она, – приходила женщина, и не одна, а две женщины, одна была старше, а вторая младше, с детьми. Они стучали в дверь и кричали. Кричали нарочно, чтобы услышал весь подъезд, что вы отняли у детей кормильца. В палате стояла тишина, только болезненный крик Тани, которой машинально и с ненавистью, относившейся не к ней, медсестра сунула шприц, приговаривая: «Вот такая шлюха и у меня мужа увела, а потом вернула в таком состоянии, что и даром был не нужен!»
С этого дня в палате к ней стали относиться хуже. Палата задышала моралью.
Сняли гипс с ног. Тетя Маня, которая порциями получала деньги, согласилась отвезти ее на каталке в душевую и помыть. После двух месяцев это был первый душ. Потоки воды сбивали грязь и отлежавшую под гипсом кожу, а сухая, потрескавшаяся от протирания спиртом кожа на открытых от гипса местах, как земля после засухи, впитывала воду. Ей стало легче дышать. И ей не хотелось в палату, она прикурила сигарету, затянулась, закрыла глаза и вспомнила море и того, чья жена и дети у нее в подъезде читали лекции про мораль. У него были добрые глаза, черные. Он был вежлив. Он носил ей цветы каждое утро, и это ему нравилось, и еще кофе и фрукты. «Интересно, – подумала она, – откуда он их брал?» Он был моложе ее, ну не совсем чтобы мальчик. Она не замечала, а сейчас только поняла, что ей начали нравиться те, кто моложе ее, и улыбнулась. Тетя Маня прервала ее состояние блаженства. Хватит улыбаться. Она помогла ей взобраться на старую каталку, на которых возили еще раненых с последней войны.