Лучших условий не создали бы даже и в Доме творчества. Так думал теперь Кудинов, спускаясь вниз, к своему коттеджу. К домику вела дорожка, посыпанная гравием. С горы, из лесных расщелин, вниз, к реке, бежали из родников ручьи. Через эти ручейки понаделаны были мостки с перильцами из березовых кругляков, и все эти кругляки, отшлифованные руками до блеска, исписаны были именами. Надписи должны были увековечить тех, кто целовался на этих мостках в разные годы.
Игорь заранее, с вечера, готовил все, что ему необходимо было для работы: краски, флакон разбавителя, три-четыре картонки. Все это уложено было в этюдник. Этюдник лежал на столе, придвинутом к самому окну террасы.
Игорь взял этюдник; потом, подумав, решил, что утро серое, возможен дождь — набросил на себя куртку. Он одевался очень тепло — боялся подхватить радикулит.
Вышел он с хорошим, рабочим настроением. Спускаться под гору — не то, что топать вверх, к столовой: через десять минут он был уже на берегу, возле бревенчатого домика бакенщика. Этот домик, с высокой дощатой крышей, как и стоявший неподалеку дебаркадер с башенками и вывеской «Велегож», он писал много раз. Дом бакенщика стоял на берегу, за ним щеткой топорщился сосновый бор. Летом изба была очень живописна — с зеленым палисадом, с красными и белыми бакенами, разбросанными вдоль зеленого косогора, спускавшегося к воде. Но этот приют бакенщика надо писать в июне, при вечернем освещении, когда горят окна избы, отражающие закат, бронзовеют бока сосен. Но сейчас, осенью, и сам дом бакенщика, и сосны за ним, террасами поднимавшиеся все выше и выше, — все казалось серым, одноцветным.
«Сегодня, пожалуй, лучше писать реку», — решил он. И, решив так, Игорь обогнул огород бакенщика и по узенькой тропке, пересекающей старицу, пошел в луга.
Чернели на дорожках лужицы. Широкие листья дуба и клена, собрав утреннюю влагу, устроили шумную капель. В лугах лежал туман. Дорожка была скользкая, кусты ивняка поникли от сырости, и, пока он пробирался тропкой, пересекавшей неглубокое русло высохшей старицы, все на нем намокло: и сапоги, и этюдник, и полы куртки.
Но зато на лугу в этот ранний час было хорошо.
Берег, которым Игорь шел, был плоский, поросший густой зеленой отавой. Каждая травинка на лугу, каждый побег ракитника с поредевшей листвой — светились от капель осевшего тумана. Ока была серой, одноцветной; и лишь черный остров горбатился, выступая из тумана. Вдали, окаймляя горизонт, виднелся лес. По всему правому берегу реки, где он шел, тускло желтели березы. Зато на крутоярье — с той, противоположной, стороны — чернели хвойные боры. Лес застилал весь горизонт, и трудно было понять, откуда же этот широкий водный простор, каким казалась Ока.
В эту серую, тихую водную гладь смотрелось такое же серое, одноцветное небо.
Обычно Игорь подолгу топтался на облюбованном месте, отыскивая лучший обзор для будущего этюда. Щурил глаза, приглядываясь к далям, стараясь угадать, как будет меняться освещение желтых песчаных берегов, хвойных или березовых рощ на горизонте.
Теперь же Игорь решил сразу: сегодня он будет писать эти серые осенние дали под этим серым осенним небом. И, решив так, он быстро разобрал этюдник, прикрепил на него лист картона, потоптался, прищуриваясь, прикидывая цвет и композицию. Общий замысел будущего этюда сложился у него еще раньше, когда он, шагая лугом, приглядывался к пейзажу. Это должен быть Серый день. Мысленно он разделил картон на две части: нижнюю — контуры дальнего леса и Ока с островом посредине: верхнюю — небо.
Когда все ясно, Игорь работает быстро, уверенно.
Было тихо и безветренно, только стрекотали сороки в прибрежных кустах.
Обычно при работе, меняя цвет, он вытирал кисть заранее припасенной тряпицей — лоскутом от пришедшей в негодность рубахи или наволочки. Испятнав весь лоскут, бросал его тут же, где стоял. И ему часто приходилось находить эти разноцветные тряпицы — на лугу, в лесу. Игорь всегда знал, что этот вид, что этот сюжет уже писан, уже о т р а б о т а н, и шел дальше, не останавливался тут. И теперь он удивился: почему раньше не писал остров?
Очертив контуры, Кудинов быстро работал кисточкой. Он делал два-три мазка, но не очень нервно, а спокойно, пожалуй, даже лениво. Но это так могло показаться лишь со стороны, что он работал лениво. Нет, Игорь работал с напряжением, — мазок, еще мазок, отступал от картона, присматривался к мазкам и снова подходил, стучал по картону кисточкой.