Эльвира вышла, и они вместе, натруженно дыша, вытянули лодку на берег. Лодка была не очень тяжелая, килевая; они дружно подхватили ее, засунули под ракитовый куст. Тень от кустов уже поредела и не скрывала от посторонних глаз их посудину.
«А, ничего: сейчас привяжем!» — решил Кудинов.
Он вспомнил, что так поступают все отдыхающие. Проплыви летом — от Велегова до Тарусы под каждым кустом спрятана лодка. Отдыхающие, все больше молодые парочки, гуляют по лесу, осматривают пещеру, целуются в кустах, а лодки их стоят до поры до времени. Кудинову не раз приходилось спугивать парочки. Пробираясь вдоль берега с этюдником, он вдруг замечал их, и они стыдливо скрывались в кустах — только ветви шевелились, как шевелится трава, когда уползает ящерица…
Игорь презирал такую любовь.
И вот он сам занимается тем же. Во всяком случае, любой, увидевший их теперь, мог подумать это.
Они спрятали свою лодку. Игорь протянул цепь сквозь уключины и запутал, закрутил ее за ствол ракиты. Обычно отдыхающие забирали весла с собой. Но тащить их наверх, на гору, вместе с этюдником было невмоготу. Игорь решил, что осень не лето — отдыхающих теперь мало, поэтому оставил весла в лодке.
Эльвира подхватила корзину; Игорь вскинул на плечо этюдник; связку картонок — в руки, и они пошли. Кусты ракитника оголились, поредели, но цепкие побеги хмеля переплелись со струнами ежевики, и пробираться сквозь эти заросли было очень трудно. Наконец-то они выбрались на извилистую, прибитую сотнями ног тропинку, петлявшую меж каменных глыб. Летом травостой тут был — выше пояса. Но донник уже давно отцвел, усох, его стеблистые кусты, увитые мышиным горошком и белоглазой повиликой, цветущей до поздней осени, казалось, издавали медовый дух, от которого распирало дыхание и чуточку кружилась голова. А может, Игорю, казалось, что она кружится от цветов повилики, — может, голова-то у него кружилась совсем-совсем от другого…
На вершину Улая вели кривые тропки. Они то и дело огибали деревья и глыбы известняка. Глыбы были настолько велики и так дряхлы, что в их расщелинах росли березы. Каменистые откосы, по которым они карабкались вверх, были порой очень круты. Щебень осыпался под ногами, и взбираться было трудно.
Игорь, шедший первым, то и дело останавливался, протягивал руку Эльвире.
Так, помогая друг другу, они достигли сравнительно ровного уступа горы и остановились передохнуть. Летом тут все время толпится народ. На траве чернели пятна от костров и палаток; валялись ржавые консервные банки.
Теперь на высоте, над Окой — пусто, гулко. А еще месяц назад тут всюду стояли палатки, шалаши-самоделки. Их обитатели — народ молодой — устраиваются основательно: палатки они ставят не на землю, а на плотный настил из жердей и веток. К палаткам снизу, от реки, ведут лесенки — с перильцами; на леске, натянутой меж дубами, сушится бельишко. Днем туристы спят или рубят лес на дрова, — только раздается над Улаем стук топора… Потом, вот в эту пору, когда поредеет листва деревьев, под кустами сереют обрывки газет, бутылки, поржавевшие консервные банки.
— Уф-ф! — Эльвира откинула со лба пряди волос, обернулась назад, на реку. — Поглядите, Игорек, красиво-то как!
— А что я вам говорил! — Игорь тоже остановился, перевел дух.
Вид и правда был изумительный. Внизу широкой полосой поблескивала Ока. Не очень спорый низовой ветер гнал чешуйчатую рябь, и рябь эта поблескивала на солнце и слепила. За рекой, на том, левом, берегу, зеленью разливалась пойма. Весной, при большой воде, эти луга, до самого дальнего леса, были залиты, и теперь отава на этих заливных лугах ярко зеленела. Бронзовые, тронутые осенью кроны дубов и лип отбрасывали на луг тени, пятная зелень.
Видимо, Эльвира не была лишена чувства прекрасного, ибо она тоже, как и Игорь, зачарованно смотрела вдаль. Он не знал, о чем она думает, онемев от этой красоты. Его же неотступно преследовала мысль, которая чаще всего завладевает человеком, когда он видит такое, — мысль о вечности и величии этой вот красоты и о мелочности и суетности жизни.
«Надо попытаться написать этот пейзаж, — думал Игорь. — Пишет какую-то чепуху: пошатнувшиеся заборы, серые стога на лугах. А вот взять и написать этакую мощь, неохватную ширь, и не выписывать, как я выписываю свои картоны, а написать в условной манере, мощными мазками. Наверное, таланта не хватит. А вообще-то надо испробовать. Тут ведь всего-навсего-то четыре цветовых гаммы, четыре полосы: лента Оки — то серая, то серебристая, зеленые луга за ней, бронзовые купола дубов и надо всем этим — спокойное белесое небо».