Игорь пришел ровно в два. Остапенки жили в новом доме на Садовой. В подъезде дежурила лифтерша. Она подозрительно осмотрела Игоря: не первой свежести рубашка, стоптанные ботинки, брюки, которые он не помнил, когда и гладились… Игорь и сам будто впервые увидел себя под пристальным взглядом лифтерши — и покраснел.
— Вы к кому? — спросила лифтерша.
Он назвал Таню, и тогда лифтерша подобрела лицом и спросила, договаривался ли он раньше о своем визите; Игорь заносчиво сказал:
— Да!
— Прошу вас! — сказала лифтерша и проводила его наверх, до самой двери квартиры Остапенков и ждала, пока ему не открыли.
Дверь открыла сама Таня. Она радостно воскликнула: «О, Игорь!» — и засуетилась, помогая ему снять пальто. Когда Игорь вешал на крючок свое старенькое «деми», то увидел рядом с хорошеньким Таниным плащом новую шинель с генеральскими погонами. Он смутился, но вида не подал. Таня, привычно шагая по мягким коврам, провела его в комнаты. В гостиной был накрыт стол. Значит, Таня пригласила его к семейному обеду.
Игорь чувствовал себя очень скованным, просто — потерянным. Особенно перед ее отцом — не старым еще генералом.
За столом Остапенко-отец завел разговор об искусстве. Оказывается, генерал был начальником эшелона, в котором везли Дрезденскую галерею. В то время еще никто не знал об этом — о том, что полотна «Дрезденки» находятся у нас, и Игорю рассказ генерала был интересен, но он так стесненно чувствовал себя, что многое из этого рассказа теперь не помнит. Игорь только и думал о том, чтобы поскорее кончился обед. Тогда можно было бы встать из-за стола, сказать: «Спасибо!» — и, сославшись на занятость, поскорее взять Танины конспекты и уйти.
Он так и сделал: взял конспекты и ушел. Через день-другой он вернул Тане ее исписанные крупным почерком тетради; и так случилось, что Таня не звала его больше к себе, и он не провожал ее домой и не целовал ни разу более. На четвертом курсе Таня вышла замуж, вскоре взяла на год академический отпуск (ожидалось прибавление семейства), и Кудинов на какое-то время потерял ее из виду. Игорь знал только, что живописца из нее не получилось. Иногда он встречал на выставках ее картины — мрачные, бесцветные, — но подписанные полностью: Домахина-Остапенко. У нее было двое детей, и по виду она была счастлива.
Вспомнив теперь Таню, Игорь подумал об Эльвире: как она отнесется к его поцелую? Иногда, когда сосняк был редок, он видел ее. Она шла — внешне очень спокойная: нагибалась, заглядывала под елочки, иногда задерживалась, чаще — нет, и по этим движениям ее он понимал, что грибов она не насобирает.
Наконец он потерял ее из виду. Он слышал только, что Эльвира пела:
Голос у нее был грудной, глубокий, но не слишком сильный. Но она знала слова песни, и Игорь прислушивался к ним.
Ему песня не очень нравилась — она казалась ему псевдонародной, и то, что ее пела Эльвира, настораживало. «Девушка она хорошая, но в годах, — думал теперь Игорь, — ей замуж пора. Целоваться с такими девицами опасно».
Они далеко уже зашли в глубь леса. Березы тут были совсем дряхлые. Ветер расчесывал их гибкие побеги, относил их в сторону. Молоденькие сосенки в тени вековых деревьев росли споро, шустро тянули кверху свои колючки. Игорь, глядя на эту красоту, все время думал о чем-то грустном, до конца не понятом: о старости и молодости, о себе и о матери, которая вот так же дряхла, как эти деревья; думал о том, что какая-нибудь из этих берез скоро упадет, а сосенки подымутся ввысь, и станет на этом месте бор.
— Эльвира! — крикнул он.
— Тута! — отозвалась она.
— Я постою на поляне! — сказал Игорь. — Мне нравятся эти березы. А вы походите рядом.
— Мне тоже нравятся эти березы, — откликнулась она. — Хорошо: постойте, порисуйте, а я пособираю грибы. Только вы откликайтесь на мой голос, чтоб я не заблудилась.
— Хорошо, я буду кричать: эге!
Игорь неторопливо разложил этюдник, как всегда, оценивая место. Для этюда надо выбрать т о ч к у, чтобы пейзаж смотрелся. Летом, конечно, предпочтительнее встать в тени, но теперь солнце было скупо, ласково, пригревало не очень сильно, и Кудинов решил расположиться посредине поляны.
Было приятно, щурясь от света, возиться с этюдником, прилаживать картон. Устанавливая картон, Игорь пожалел, что не взял с собой холста. На холсте можно было бы написать этюд и начисто. А теперь придется писать эскиз.