— Эльвира, улыбнитесь! — сказал он размешивая на палитре белила. — Вспомни, какая ты была там, в лесу!
Она улыбалась, но оживления ее хватало ненадолго, и ему приходилось то и дело прибегать к уловкам, чтобы отвлечь ее от каких-то сторонних мыслей, пробудить улыбку, живость. Он то расспрашивал ее, то сам что-либо рассказывал, все больше из жизни художников — древних и новых. Рассказывал, а сам все присматривался. Раньше Игорю изредка приходилось писать портреты для комбината. Писал он их с фотографий, — маски, устоявшиеся в цвете, в выражениях, в позах. Тут, можно сказать, впервые перед ним было живое, очень милое лицо, и каждая черточка, каждая морщинка его о чем-то говорили, были следом пережитого, передуманного.
— Эльвира, а что вы делали в войну? — спросил он.
— В войну?! — переспросила она. — Делала все, что делали люди в тылу: помогала фронту. Отец чуть ли не в первый же день ушел на фронт. Он верил, что мы сразу разобьем немцев. Мать всю войну врачом в госпитале… У нас в войну большой был госпиталь. А я в семнадцать лет уже работала на лесоповале: заготавливали дрова на зиму. Мы валили березы, пилили из них метровки, складывали в штабеля. Помню, в сорок втором году мы в лесу были с весны и до поздней осени. Завшивели все, чирьи пошли. В нашей бригаде было семь женщин из Тулы.
Вспоминая, она становилась грустной; Игорь оборвал ее:
— Не надо об этом. Лучше обойдемся без воспоминаний.
Она улыбнулась — слегка, краешком губ, затаенно. Улыбнулась — и сдвинулась с места.
Игорь не знал, не догадывался, что эти ее движения — всего-навсего игра. Он принял все всерьез и, подойдя к ней, взял ее за плечо, чтобы поправить, повернуть лицом к свету. И она исполнила то, что он хотел: встала на прежнее место. Но когда он мельком бросил взгляд на нее, то увидел на ее лице ту же лукавую улыбку. Он понял, что она смотрит на него свысока — и на его пустое занятие, и на его безразличное отношение к ней.
И Кудинов, который лишь минуту назад клялся быть с нею посдержаннее, потерял голову. Он видел, понимал все. А ведь он тоже человек. Он обнял ее и стал горячо целовать.
Она не оттолкнула его, и они долго стояли так забыв о работе.
Когда он снова отошел к холсту, Эльвира, отвернувшись к окну, сказала срывающимся голосом:
— Фу! Ты противный: весь пропах скипидаром.
16
Игорь писал Эльвиру дней пять кряду — и все эти дни он жил в каком-то странном лихорадочном тумане.
Она приходила сразу же после завтрака. И хотя они виделись за столом и о чем-то говорили, Игорь всегда с волнением ожидал ее прихода. Он старался убраться в комнате, навести порядок на террасе. Цветы и листья клена, которые принесла Эльвира в свой первый приход сюда, пожухли, и Игорь каждый раз ставил на стол новый букет: или ветку рябины с ярко-красными плодами, или набирал в парке листьев, пылавших осенними красками, — и они придавали их встречам праздничность, торжественность.
Эльвира приходила каждый раз в одном и том же наряде, но тайное волнение, любовь — преображали ее. Каждый раз она казалась ему иной, новой Эльвирой, и каждый раз она нравилась ему все больше и больше.
Игорь не занимался больше воспитанием ее эстетических вкусов. Он правильно рассудил, что разговорами любовь к прекрасному не привьешь, если такой любви нет с детства.
Игорь работал.
Кроме того, что Игорь писал ее на холсте маслом, он все время делал наброски в поисках более естественной позы, улыбки, очертаний лица. Он рисовал ее углем, карандашом, на листках бумаги, на картоне — на всем, что попадало под руку. Ей наскучивало держать пустую корзину — она ставила ее на стол. Он подходил к ней, брал ее то за плечо, то за талию, — ему требовалось найти правильный поворот лица, естественную позу. И всякое прикосновение к ней пронизывало его насквозь.
Кудинов спешил: в понедельник Эльвира уезжала. «Хорошо бы, — думал он, — завершить холст в субботу, чтобы иметь хоть один день для необходимой в таких случаях доработки». Однако не это, не доработка была главной причиной его спешки. Игорь хотел выкроить свободный день, чтобы устроить Эльвире проводы.
Несмотря на свой н а п р я ж е н н ы й, как сказала бы Эльвира, бюджет, Игорь все же решился на это. Наедине с собой он все рассчитал: сколько стоит бутылка вина, сколько — закуска, и решил, что если ему не брать машины, чтобы отвезти все его хозяйство в Москву, а уехать отсюда автобусом, то сотенную он потратить может. И он загодя купил то, что значилось в его списочке. Правда, в сотенную он не уложился: пришлось еще купить конфет. Дешевые конфеты были очень плохи, и он взял дорогих, на тридцать рублей. Не пожалел ради такого случая.