Я, признаться, смелый только на строительной площадке. На лесах я бог, потому что знаю: я работаю так, что комар носа не подточит. Но выйду за забор стройки — пас, я такой же, как и все, робею перед людьми. На трамвайной остановке всех вперед пропускаю. А тут такое дело — зайти в храм. Где? В чужом городе! Мы уж так приучены, что в музей, в ту же лавру, войти и то боимся. А тут чужая страна, чужой уклад быта, чужая религия. И я не решался зайти в кирку, приглядывался, входят ли наши, выжидал. На площади перед киркой памятники знатным людям. Стоят на постаментах бронзовые бюсты и просто гранитные глыбы с надписями. Надписи, конечно, по-норвежски, и я не разобрал имен. Огляделся, значит, вижу, наши заходят в кирку. Наших ведь за границей сразу узнаешь! Нашего брата русского хоть на луну забрось, так и на луне сразу отличишь! Ходят, глазеют; на груди дорогие фотоаппараты, кинокамеры, а из-под плаща виднеются брюки шириной в аршин… Ну, раз заходят наши, и я решился.
Я родился в пору, когда у нас в селе церковь уже закрыли, колокола сбросили с колоколен. В церкви был колхозный склад зерна. В церквах-музеях бывал. Иконы, золото. Стены и своды в картинах — все легенды из библии. Оклады, сосуды и чаши из серебра и золота. Одним словом, мишура. И вот я переступил порог кирки, и меня прежде всего поразила простота обстановки. Огромный зал с шатровой крышей. Высота зала — с наш пятиэтажный дом. Окна продолговатые, сверху матовый свет. Там, где у нас иконостас, глядя на который, слепнешь от обилия икон и золота, в кирке помост, и на помосте кафедра. На глухой стене высоко-высоко распятие. Картина. Один лишь Христос на кресте, но картина писана замечательным художником. Не припомню теперь фамилию живописца, слыхал только, что многие туристы из Англии, Дании, Бельгии и других стран Европы приезжают в Тромсе лишь за тем, чтобы поглядеть этого Христа. Так вот, Христос на кресте: скорбное лицо, измученное тело, раскинутые в стороны руки. А за ним, за крестом, во всю стену горы и голубое небо.
У нас не принято ходить при службе, отвлекать. Грех. Отец как-то рассказывал, что он послюнявил горящую свечку. Свечка как зашипит, искры в разные стороны. Дед — стук по затылку! А тут, в кирке, старички и старухи, ревностные хранители службы, чинно сидят на низеньких скамеечках, а наш брат, туристы, особенно западные, ходят, щелкают фотоаппаратами, гыр-гыр — переговариваются. Видя это, я осмелел; в проходах, где толпятся туристы, народу много. Я протиснулся вперед, да так и замер от неожиданности. Была необычная служба — шла церемония конфирмации. Я слышал где-то об этой церемонии. У нас, русских, бывало, родился ребенок — крестить надо. Зима ли, лето ли — купель с холодной водой; поп произнесет над купелью два слова — да в воду младенца! И в католической церкви существует крещение, но приобщение к богу, к религии производится в 14—16 лет. Юношей и девушек специально готовят к церемонии. Все это происходит в торжественной обстановке. Праздник, одним словом. Слышал от кого-то, а видеть эту церемонию не приходилось. Однако я сразу все понял. На кафедре стоял священник, а перед ним — двумя рядами — юноши и девушки. Юноши — в черных костюмах, прически у всех лоснятся от репейного масла; девушки — в белых платьях с цветами. Под высоким гулким шатром кирки монотонно звучал голос священника, который, прежде чем посвятить гимназистов в совершеннолетие, читал проповедь. У меня, не скрою, мурашки побежали по телу… Сколько бы ни было тебе лет, в какой бы ты стране ни находился, но юность, эти девушки, одетые в белое, всегда трогают. Замирает сердце при виде этой чистоты, этого наивного доверия к миру, как оно замирает всегда в минуты, когда особенно остро осознаешь скоротечность жизни. Да, кому-то вот всего шестнадцать! А тебе уже никогда не вернуть своей молодости. Да и надо ли возвращать ее — полуголодную, печальную молодость военных лет?!