22
Теперь в мастерскую уже не приходили больше ни Инна Сыроваткина, ни Светлана Морозова. Приходила только Марта.
Марта очень быстро вошла в роль покровительницы этого чудного К у д и н а, как она его звала, и подсказывала ему не только формулу поведения — то есть кого позвать, где выставиться, — но попросту принимала за него все самые важные решения. Она знала, какие заказы выгодны, и он подмахивал договор и писал; такие-то и такие-то — невыгодны, и он отказывался от них.
Выгодными были портреты и панно, и он без конца делал их: портреты для детских садов и яслей, панно — для клубов и Дворцов культуры.
Кудинов с легкостью брался за эту работу. Помимо всего прочего — то есть помимо уговоров директора комбината и Марты, у Игоря Николаевича был и свой взгляд на портреты и панно. Он считал, что любая работа — это путь к мастерству, к совершенству. Одной удачи с «Эльвирой» мало, чтобы окончательно почувствовать уверенность в своих силах. Нужно время. Нужна работа, ибо только ежедневная тренировка делает живописца мастером…
Но об этом он говорил другим.
А про себя Игорь Николаевич думал: «Ничего, труд мой быстро окупится! Сколочу толику денег, необходимых для серьезной, многолетней работы, и тогда, обеспечив свое существование, закроюсь в мастерской и буду писать и писать — широкие, эпохальные полотна».
Марта, с которой он делился своими мыслями, была в восторге от его одержимости. Она, как могла, огораживала Игоря Николаевича от излишней суеты.
— Нет, на этот вернисаж мы не пойдем! — говорила она, если Кудинова приглашали на открытие какой-нибудь второстепенной выставки.
И на другой день после выставки:
— Нет, н а м выставка не понравилась! — роняла Марта, когда разговор в приемной директора заходил о выставке какого-нибудь провинциала. Она даже не добавляла при этом: «Нас с Игорем Николаевичем». А просто говорила «нам», чтобы все знали, что их мнение едино.
Всякий раз, когда Кудинову приходилось слышать это, в душе у него все дыбилось, протестовало, но он не осмеливался выказать это. Он молчал. Он не высказывал своего неудовольствия и вечером, когда Марта приходила в мастерскую. Не высказывал потому, что они редко бывали вдвоем. Кудинов и Марта вели светский образ жизни: или сами бывали в гостях, или принимали гостей у себя. Как правило, такие приемы устраивались в мастерской.
Еще недавно Игорь осуждал суетливость человеческой жизни и не заметил, как сам оказался в таком же мутном омуте. Теперь каждый новый заказ непременно о б м ы в а л с я; каждая новая поездка Кудинова или возвращение его из командировки превращались в праздник. На такие вечеринки Марта почему-то никогда не приходила одна. Ей непременно требовалось общество. То вместе с ней в мастерскую вваливались какие-то молодые художники, которых Игорь не знал, то и не художники вовсе, а просто смазливые парни с неряшливыми, по плечи, волосами.
При виде этих юнцов Кудинов раздражался. Он звонил кому-нибудь из друзей, чтобы было с кем отвести душу. Чаще всего он зазывал к себе Славку Ипполитова, к которому испытывал чувство благодарности за поддержку. Славка приезжал, да не с пустыми руками. На звон посуды, как выражался Славка, являлся еще какой-нибудь из завсегдатаев мастерской — хоть тот же Леша Маньковский.
Обычно Марта не вникала в хозяйство; чаще всего Игорь Николаевич питался всухомятку. Но роль хозяйки на людях ей нравилась. Она доставала из шкафчика фартук и, повязав его поверх платья, принималась хлопотать возле плиты: жарила мясо, готовила яичницу, варила кофе. Она же выбирала и бутылку вина в шкафчике, определяя на свой вкус, что́ пить молодым людям, которые пришли с ней и с которыми, как замечал Кудинов, она была очень фамильярна.
Пили, как правило, не так уж много: не до того было, ибо, собравшись вместе, друзья обязательно затевали спор. Предлогом для него был всегда реальный случай — совершенно неважно какой: скажем, приезд Ренато Гуттузо или выход новой книжки о Веласкесе. Даже самое незначительное событие — успех или неуспех какой-нибудь выставки — неизменно вызывало спор.
— Леша, ты видел выставку Никольского? — небрежно спрашивал Славка, едва они успевали выпить по одной.
— Шарлатан! — бросал Маньковский.
Славка отставлял рюмку и говорил:
— При чем тут «шарлатан»?! Он ищет новую форму. Это всегда похвально.
— А при том, — горячо подхватывал Леша, — что на его портретах нет ни одного лица простого, красивого подлинно русского. У него все заведомо искажено. Если лицо — то оно вытянуто, если пейзаж — то обязательно все линии искривлены. А краски! А цвет!..