Верный себе, Кудинов не спешил ввязываться в спор, слушал. Он понимал, что спор этот — о форме и содержании искусства — древний, как и сама живопись. Игорь Николаевич считал, что форма, конечно, имеет значение, но в известных пределах. Конечно, эти искривленные лица или овальные пейзажи смотрятся. Но, во всяком случае, он, Кудинов, никогда не увлекался формализмом. Кривляются или юнцы, которым чем крикливее их полотна, тем лучше, или уже известные живописцы, которые могут себе позволить и с к а т ь. Кудинов же никогда не имел такой возможности — поискать, подумать о сути формы. Он все время работал, чтобы свести концы с концами. «Вот о чем надо спорить! — рассуждал Игорь Николаевич, всматриваясь в лица друзей. — О работе!»
Кудинов трудился, как любой смертный; как, скажем, трудится рабочий — в поте лица своего.
Ему вспомнилось, как неделю назад, в Сталинграде, на «Красном Октябре», он писал знатного сталевара Улесова. Писал его и у мартеновской печи, под грохот шаржир-машины, при всполохах стального потока, льющегося из летки, и в светлом зале нового Дворца культуры. В цехе им было не до разговоров. Но потом, когда Кудинов писал портрет Улесова в тишине высокого зала, они о многом переговорили.
«Я наблюдал за вами, Игорь Николаевич, — говорил сталевар, — и скажу вам: ваша работа — тяжелее моей. Я-то привык подниматься на эстакаду и стоять у печи. А как вы-то со своим этюдником?! И ведь поди ты, и день и ночь… Что ж, у вас тоже план имеется?»
Кудинов улыбался трогательной наивности сталевара. Нет, до плана художникам еще не дошло дело. Да и нужен ли им план? Они и без плана работают до тех пор, пока не отсохнет рука… Правда, и Кудинову случалось лениться. Но это была особая леность. Случалось, одолевала хандра. Тогда он ложился на диван и лежал час-другой. О чем он думал в таких случаях — Игорь Николаевич и сам не знал толком. Но вдруг он вскакивал, подбегал к мольберту и начинал лихорадочно писать.
Вот почему Кудинов отмалчивался в спорах.
Но отмалчивался до времени. Ведь и ему небезразлично было то, о чем спорили друзья.
И он сначала робко, затем все настойчивее, все увереннее подавал свой голос.
— Но согласись, Слава, — говорил он, — что сцены в северной деревне несколько декоративны.
— Со временем это пройдет.
— А сколько времени на это потребуется? — спрашивал Игорь. — Все бросились в старину, а экзотику. Пойми: это старо, как мир! Обставляют свои бетонные дома иконами. Пишут северные деревни. Баб в кичках. Все было! В русском искусстве старине отдано достаточно. Вспомним Сурикова, передвижников. Но там мы хоть видим внимание к рисунку, а тут и рисунка нет. Между тем еще Микеланджело говорил…
Славка слушал, не возражал, а лишь слегка почесывал свою редкую рыжую бородку. Он знал, что раз Игорь заговорил о с т а р и к а х, вроде Микеланджело, то дело плохо. Спор надолго, и остановить Игоря невозможно. Спокойствие Ипполитова вызывало у Кудинова раздражение. Игорь, как определил Славка, з а в о д и л с я. Он начинал ходить из угла в угол мастерской; хватал одну-вторую рюмку, пил и размахивал руками.
— Русское искусство, — кричал он, — всегда было жанровым и демократичным! Всегда! Во все времена, начиная с Андрея Рублева!
— Ну, на то мне трудно возразить… — меланхолично замечал Славка. — Это справедливо по отношению к любому большому художнику.
— Но наше, русское, искусство особенно! — встревал. Леша. — Каждый век — свои открытия, свои проблемы!
Молодежь, не ожидая конца спора, вылезала из-за стола.
Марта налаживала магнитофон, и начинались танцы, веселье.
Тем временем друзья, сбившись у стола, все продолжали спор. Причем вот что любопытно: чем острее был спор, тем скорее спорящие стороны забывали о самом предмете спора, и тогда уж каждый дудел в свою дуду. Зачастую споры эти были беспредметны, а носили г л о б а л ь н ы й характер.
Кудинов знал, что ему раздражаться нельзя: раздражение вызывало прилив желчи. Но он не мог сдержаться, перебороть себя и спорил, пожалуй, больше других, упрямо доказывая свое. Зачастую в спорах Игорь был зол, несправедлив по отношению к своим же товарищам. Те, чувствуя это и устав от бесплодных возражений, спешили покинуть его.
Уходила и Марта.
Оставшись один, Игорь первым делом открывал форточки. В мастерской было накурено; на столе валялись корки хлеба и пустые пачки из-под сигарет. Он накрывал стол газетой и, стараясь успокоиться, отойти хоть немного от волнения, шел пешком через Пресню — домой, на Арбат.