23
Жизнь, часто думал Кудинов, она как маятник часов: качается взад-вперед…
Весной неожиданно умерла мать. Умерла спокойно: Кудинов стал известным художником; биться и бороться было не за что, и она, как тот генерал, который, сняв ремень, умирает, убралась с богом.
Высушив подушки, на которых последние годы спала покойница, Игорь побросал их на диван, зашторил окна комнаты, запер дверь на замок — и был таков: насовсем перебрался в мастерскую. Домой, на Арбат, где все напоминало о матери, идти не хотелось.
Марта брюзжала: известный художник, а живет, как какой-нибудь транзитный пассажир на вокзале. Спит без белья на грязном диване, ест — что попало, всухомятку.
— Надо привести в порядок квартирку, — твердила она. — Ей в наше время цены нет — в самом центре теперь живут только аристократы.
Марта договорилась с рабочими о цене — сколько будет стоить ремонт, и о времени. Дело стояло за Кудиновым: надо было купить новые обои. Старые — малиновыми цветами — были аляповаты и вылиняли, вытерлись во многих местах: клеены были еще в тридцатые годы, когда родители — тогда совсем еще молодые — обосновались в коммунальной квартире.
Стояло лето; июль был знойный. Друзья Кудинова нежились, купались в море — в Судаке и Гурзуфе; в эту пору на улицах Москвы не протолкнуться от приезжих.
И вот в это самое время Марта заставила его таскаться по магазинам: нужны новые обои, новые занавески, новая мебель.
Он находил, как ему казалось, хорошие, дорогие обои; брал на выбор два-три куска, привозил в мастерскую, чтобы показать их Марте. Вечером, когда она приходила, Кудинов раскатывал кусок на полу. Марта скептически оглядывала покупку: обои ей не нравились. Одни были просты, другие — желтоваты, третьи…
И он наутро снова отправлялся в бега — спешил или в Пассаж, или в ГУМ.
Однажды Марта позвонила ему и сказала, что Славка Ипполитов купил приличные обои в хозяйственном магазине на Соколе. Игорь собрался и без особой охоты потащился на другой конец Москвы. Он помнит эту поездку очень хорошо: именно тогда случилось э т о.
Кудинов почувствовал слабость и тупые, ноющие боли в желудке. Он подумал, что это отравление. Вечером были друзья и был плов, и, видимо, соус оказался несвежим. Обои ему не понравились: какая-то мелкая шотландка, от которой рябит в глазах. Но он купил десяток рулонов и с этой ношей едва добрался до мастерской.
Он бросил сверток с рулонами у двери и лег на тахту. Ему показалось, что боль угомонилась, стала легче, и, когда пришла Марта, он даже не сказал ей. Она нашла обои шикарными и все ластилась и целовала его. Он не разделял ее веселости и за ужином был скучнее, чем всегда. Марта обижалась на его сдержанность и сказала, что он плохо выглядит. Это оттого, зудела она, что вчера он много выпил портвейна, а портвейн летом пить совсем нельзя — лучше пить водку.
Кудинов промолчал.
Марта засобиралась домой: завтра утром, до работы, ей надо было забежать к портнихе.
Игорь Николаевич не удерживал ее.
Ночью ему стало совсем плохо. Появились очень нехорошие симптомы: рвота и кровь.
Игорь не засыпал ни на минуту, и в девятом часу, когда Марта, спешившая к портнихе, ехала в метро, он был уже в поликлинике. До этого ему несколько раз приходилось бывать у своего лечащего врача: брал справку о состоянии здоровья для Дома творчества.
Лечащий врач был молод и, как все молодые люди, причастные к искусству, носил черную бородку и усы и очень любил всякие светские разговоры.
— Не кажется ли вам, Игорь Николаевич, — говорил он о только что закрывшейся выставке, — что в нашем изобразительном искусстве преобладает повествовательность. Не философичность, глубина, в хорошем смысле слова, а описательность. Все этюды, зарисовочки. Нет эпохальных полотен, вроде вашей «Эльвиры»…
Доктор знал всех художников по имени и отчеству и любил справляться, что нового у них в работе. Одним словом, даже из-за пустяковой справки, на которую в Доме творчества никто и не глядел, он держал тебя целый час.
Теперь, когда Кудинов явился с жалобой на здоровье и рассказал ему обо всем, доктор напустил на себя важность: суетился, бегал куда-то и все время повторял глубокомысленно: «Да-да»… и снова: «Да-да»… Однако не осмотрел Игоря, не послушал, не прощупал желудок, а сунул ему в руки целый десяток листков — пустил его п о в с е м у к р у г у, как он выразился при этом.