Игорь вспомнил, как она при нем снимала с шеи серебряную цепочку и клала на стол, покрытый скатертью. Он еще сказал тогда, что серебро очень идет к ее серым глазам.
Кудинов чуть не вскрикнул: «Эльвира!»
Но что-то удержало его в самый последний момент, — может, этот долговязый подросток в модном джинсовом костюме с изображением ветряка на рукаве куртки. «Не мой ли это сын?!» — Кудинов похолодел, глядя на подростка. Прикинул: выходило, если это Эльвира, то сыну было бы двадцать…
Справившись с первым волнением, Кудинов на всякий случай решил не попадаться на глаза женщине. Он приоткрыл легкую дверь и снова вернулся в зал. Главное — до появления женщины смешаться с толпой. Игорь закинул руки за спину и с невозмутимым видом праздного посетителя подошел к первому же полотну. Он так поспешно шагнул от двери, что чуть было не сбил табличку «Начало осмотра», стоявшую на треноге. Тренога ударилась об обшивку панели, но не упала — Кудинов вовремя успел придержать ее. Он шагнул в сторону, втайне надеясь, что женщина с подростком, как и все неопытные посетители выставок, поверит стрелке «Начало осмотра», и Кудинов будет иметь возможность понаблюдать женщину со стороны.
В углу, куда он метнулся, стоял тот самый юноша, которого Игорь уже видел. Он говорил своему спутнику:
— Все-таки Кудинов — пейзажист. Особенно хороши у него ранние окские, пейзажи. Там чувствуется и цвет, и настроение. А «Строителей» я не понимаю. Цветная фотография — и больше ничего! Пусть их Пименов рисует. У него девчата эти — словно живые!
В другое время такие слова расстроили бы Кудинова; он не выдержал бы — ввязался в спор, но теперь ему было не до этого. Он встал в сторонке от полотна, возле которого разговаривали друзья, и, затаив дыхание, уставился на дверь.
Женщина неуверенно вошла в зал. Она обернулась, чтобы убедиться, что сын идет за ней, и что-то сказала ему. (У Кудинова не было сомнений, — это был ее сын: подросток чем-то походил на мать — то ли изломом бровей, то ли рисунком глаз.) Парень был худой, угловатый; как все подростки в наш век, он вымахал на целую голову выше матери. На лице его — безразличие. Видимо, он не затем приехал в Москву, чтобы шататься по выставкам. Он был равнодушен ко всему и не разделял горячности и волнения матери, которая так стремилась сюда, на Кузнецкий мост.
Войдя в зал, женщина, казалось, позабыла про сына. Она осмотрелась, поискала взглядом табличку «Начало осмотра». Ага, отсюда, значит… Взгляд ее остановился на Кудинове. Игорь врос, застыл на месте при этом взгляде. Но тут же, через миг, все отошло: узнать его было невозможно. Двадцать пять лет назад он был юношей. А теперь у него усы, борода с проседью, волосы распущены по плечам, как у попа. И сам он пополнел, раздался, ссутулился и постарел: мать-то родная, поднимись она из гроба, — и то, поди, не узнала бы.
Женщина поверила указателю и начала осмотр с ранних работ. Этюды и картина висели на глухой стене. Там даже и в летний день было мало света, а теперь-то и подавно. С самого раннего утра включали прожектора, и свет их очень искажал краски. На этой стене висели самые ранние работы Кудинова, в основном писанные в Велегове. И теперь Игорь присматривался к посетительнице. Если это Эльвира, то она должна была хоть чем-нибудь выразить свою радость, удивление…
Кудинов смотрел на женщину, и все хотел вспомнить образ той — юной — Эльвиры. Но черты ее, полустертые, полузабытые, — не вспоминались. Он понимал, что годы изменили и ее, и он хотел по этим изменившимся чертам воссоздать образ прошлого, образ этой женщины в юности, и находил черты эти прекрасными.
Лицо женщины, когда она взглянула на этюды, преобразилось. В движениях ее, заметил Кудинов, появилась какая-то нервозность, беспокойство. Она то вплотную подходила к полотну, то отходила подальше от стены, Словно хотела одним взглядом охватить всю пестроту красок. Иногда она подзывала к себе парня, брала его за руку, подводила его к какому-нибудь этюду и что-то объясняла ему. Но терпенья у парня хватало ненадолго: он был равнодушен к картинам, блестевшим маслом, к дешевым, под золото, рамам. Женщина разглядывала таблички с надписями, говорившими о времени, когда был написан этюд, а гривастый подросток меланхолически посматривал по сторонам.
Женщине надоело это — она была слишком увлечена, чтобы все время отрываться, и словно бы позабыла про сына. Парень, предоставленный самому себе, слонялся из конца в конец зала.