— А шут его знает! — засовывая проездные документы в нагрудный карман пиджака, отвечал Дергачев. — Я не поглядел. Куда-нибудь определили. Небось мне хорошее место не дадут.
— Почему? — удивился я.
— Не знаю. Просто я невезучий, — отвечал он. — Хорошую надо выколачивать, а у меня не такой характер. Да и времени нет, чтобы этим делом заниматься. Меня, может, и в поездку-то еще не отпустят. Еще нет приказа об отпуске. Поеду сейчас к Кочергину, покажу ему билет, может, отпустит. А бумаг-то! Бумаг-то! — добавил Иван Васильевич, улыбаясь, вернее, показывая мне щель в заборе.
Я тоже проверил свои документы, и мы вышли из «Метрополя». Нам было по пути, и теперь я не помню, о чем мы говорили, пробираясь сквозь толпу к метро. Кажется, я узнал лишь из разговора, что Дергачев — бригадир строительной бригады, вот, пожалуй, и все. Но этого было достаточно, чтобы выделить Ивана Васильевича: когда-то, давным-давно, еще до войны, я окончил строительный техникум и с той поры неравнодушен к строителям.
2
В Ленинграде, на палубе теплохода, мы встретились уже как старые приятели. Я обрадовался, что у Ивана Васильевича уладилось дело с отпуском, и признался ему, что без него мне было бы скучно.
— Да?! Ну тогда надо отметить это дело! — сказал Дергачев восторженно; он тут же затащил меня в свою каюту, и мы с ним выпили за знакомство.
Ивану Васильевичу в самом деле не повезло. Его поместили в четырехместную каюту третьего класса — в трюме, на носу. Весь месяц ему предстояло спать на верхней койке, словно в гамаке. Однако он не унывал. «Ничего! — твердил Дергачев. — В тесноте — не в обиде». Правда, мы мало бывали в своих каютах. Мы жили, говоря языком дипломатов, по жесткому протоколу. Днем — посещение музеев, строек; встречи по профессиям, диспуты. Вечером, выкроив час-другой, мы гуляли. К себе в каюту каждый из нас возвращался поздно, как в ночлежку.
За месяц, проведенный в поездке, мы многое повидали, но нисколько не отдохнули. Этот вечер, был, пожалуй, первым, когда мы стояли на палубе вот так, в ничегонеделании, и смотрели на фиорд, на парусники, скользившие по водной глади. Все были очарованы красотой южной Швеции. Но большинство туристов любовались молча, а Иван Васильевич восторгался бурно, шумно, то и дело восклицая:
— Посмотри, Андреич, красота-то какая!
Нельзя сказать, что за свою жизнь я не видывал мест красивее здешних. Я бывал на Байкале; не раз встречал рассвет в уссурийской тайге, когда сизые сопки вырастают из тумана, величавы и таинственны, как океанские лайнеры. Но природа, заметил я, всякий раз волнует нас в зависимости от душевного состояния. Сейчас у всех нас было приподнятое настроение. Близилось к концу плавание, и по морской традиции капитан нашего теплохода давал вечером прощальный ужин. Так уж заведено на море — после долгого плавания, в последний вечер пребывания на корабле капитан от имени экипажа дает ужин. Если это небольшой корабль, то стол накрывается в кают-компании. Стол сервируется самой дорогой посудой, какая есть на корабле; выставляется самое лучшее вино. Моряки любят порядок; труд и быт их суровы, и порой они не прочь и шикануть. Для этого у них находятся и яства, и вино, и серебряные приборы. И чем щедрее капитан, тем торжественнее вечер; чем лучше корабль, тем богаче стол. Понятно, три сотни пассажиров, бывшие на нашем теплоходе, не могли поместиться в кают-компании. Столы накрывали во всех ресторанах. Сновали официантки в накрахмаленных фартуках; слышался звон тонкой посуды; из открытых иллюминаторов пахло лимонами и ванилью.
Готовилась к вечеру не только команда корабля, готовились и туристы, особенно женщины. Они вырядились в лучшие платья, надушились. Вот почему на палубе царило торжественно-радостное оживление. Ожидание чего-то необычного, редкостного определяло все, в том числе и восприятие природы.
А берега фиорда, вдоль которого мы плыли, были в самом деле живописны. Над водой нависали скалистые вершины гор — голые, с разноцветными прожилками, бока монолитов отражались в воде и вода фиорда казалась то красной, то серой, то зеленой; но вот скалы отступали, и тогда к песчаному берегу, вплотную к воде, подкрадывались сосновые и еловые рощи. В лесу террасами, все выше и выше, стояли дома-дачи, загородные виллы с ярко красными черепичными крышами; а внизу, в заливе, белели перила купален и лодочных причалов.
Стучали моторами водометные толкачи и самоходки; из-за их силуэтов прямо по курсу возникали живописные острова — курчавые, поросшие лесом. В тиши их привольно плавали белые лебеди, не обращая внимания ни на самоходки, ни на наш теплоход, ни на парусники. Лодок, как ни странно, становилось все больше и больше. Подвыпившие юноши кричали нам с яхт что-то по-своему, по-шведски, то ли желая нам счастливого пути, то ли приглашая к застолью. С палубы теплохода им ответно махали руками, кричали «Попутного ветра!» или «Счастливой ночи!». Одним словом, веселье было всеобщим. Казалось, мы плыли не на теплоходе, возвышавшемся посреди фиорда, подобно айсбергу, а вместе с этими молодыми парами на их красивых, легких суденышках, и будто нам, как и им, предстояло провести ночь в уединении и в молчаливом согласии, без чего не бывает любви.