— Халима!
Произнести ее имя в полный голос у меня не хватило сил. Но она услыхала, что кто-то произнес ее имя, остановилась и огляделась. Видно, и я здорово сдал и изменился, ибо она не сразу узнала меня.
— Иван!
Платок спал с головы на плечи, и я увидел, что это та самая Халима, которой любовался когда-то в Тромсе. — Халима…
— Давно вы тут?
— С первого дня.
— О-о! — Она взяла меня за руку, и мы вместе пошли к выходу.
Но мы не сделали и двух шагов — дорогу Халиме преградил какой-то высокий мужчина в очках.
— Халима, у меня к вам дело! — сказал он. Халима встретила его без особой радости.
— Познакомьтесь, Гафур Султанович, — кивнула она в мою сторону. — Москвич, Иван… Приехал помочь нам.
Мужчина не протянул мне руки, а только раскланялся.
— Очень приятно. А вы давно знакомы?
— Да, — сказала Халима. — Мы вместе плавали на пароходе в Северную Норвегию.
Гафур Султанович еще раз раскланялся и оставил нас.
Мы вышли в фойе.
— Что это за человек? — спросил я.
— А-а! Это Умаров, мой начальник.
В фойе было много народу. Один искал знакомых по тресту, управлению; другой тыкался лицом к соседу — прикурить сигарету. Дым, сутолока, все те же споры, которые шли в зале.
— Душно! — вырвалось у меня; был конец мая, и в городе плавился и липнул к ногам асфальт на тротуарах. — Может вообще уйти отсюда? Тут и без нас хватает умных голов. «Сейсмическая стойкость сборных конструкций!..» — передразнил я спорщиков. — Как решат умные головы, так и будет.
— Я не могу уйти, — обронила она. — Я только и жива этим — делом.
Но, хоть и не на долгое время, мне все же удалось увести ее из душного фойе на улицу. Перед театром был небольшой сквер. Цвела акация, пахли листья молодых тополей. Я усадил Халиму на скамью, сел рядом; взял ее руки в свои и только тогда сказал:
— Ну, а теперь рассказывайте все по порядку!
Халима уткнулась в мое плечо — как тогда в автобусе, когда мы возвращались с метеостанции — и заплакала. Она не рыдала, не причитала, а плакала тихо, беззвучно, только плечи ее подрагивали. Я не знал, что делать. Гладить, ласкать эти вздрагивающие плечи? Успокаивать, говорить какие-то ласковые слова? Все это грубо, глупо. И я какое-то время молча сидел рядом. Потом не удержался и погладил ее. Ладони у меня в те дни были корявые от мозолей и ссадин. Не ладони, а чугунные сковороды. Она почувствовала это, а может, ее напугала моя решительность: она вздрогнула, отпрянула; потом, будто вспомнив, кто рядом, взяла мои руки и долго глядела на них сквозь слезы. Вздохнула, провела своей бархатной ладошкой по моей, словно не веря, что такими жесткими могут быть ладони человека.
— Сабир?! — сказал я.
— Да… — Она обернулась и впервые посмотрела на меня. — И самое страшное, за что я казню сама себя: он погиб из-за меня. — Халима краем платка вытерла слезы. — Он оказался смелее, мужественнее, чем я о нем думала. Иногда его медлительность меня раздражала. А тут, когда это случилось, все решали считанные секунды. И он не растерялся. Как раз болел Рахим, наш мальчик. У него была корь, он часто вскрикивал среди ночи и просил пить. Я спала с ним в детской. Какой сон, когда рядом больной ребенок?! Рахим вскрикнул. Я встала, дала ему попить. Через некоторое время он забылся. Я задремала. Вдруг слышу какой-то странный гул. Такого странного гула я ни разу в жизни не слышала. Гроза?! Бомбежка?! Уже занялся рассвет. Но в комнате было темно. Я включила ночник — какой-то единый миг свет еще горел. И в этот единый миг я увидела, что стена дома треснула и щель растет, ширится — так бывает, когда течет вода. Из щели, из паза торчит конец деревянной балки — вот-вот обрушится потолок. Я в ужасе вскрикнула: «Сабир!» Гляжу, все двери — как живые, ходят из стороны в сторону. Не помня себя от ужаса, я метнулась из комнаты. Грохот, треск. Свет то гаснет, то вспыхивает вновь. Выбежала на лестничную площадку. Люди с третьего этажа — в ночных сорочках, в халатах — бегут вниз. Крики, плач детей. Выскочил и Сабир и сразу: «Где Рахим?» — «Он там!» — крикнула я и хотела было вернуться в детскую, но Сабир с силой оттолкнул меня вниз. Он, видимо, понял, что случилось. Я побежала вниз, на улицу, а Сабир — в детскую. Не помню, как я очутилась в сквере перед домом. Помню, когда я бежала вниз по лестнице, то падали и рушились перила. На улице пыль, песком и дымом затянуло все, не видать деревьев в сквере. Из окон нашего дома летят на землю какие-то узлы. «Рахим!» — кричу я и, обезумевшая, снова бегу в подъезд. Лестница уже обрушилась, и наверх вбежать нельзя… Этот кошмар, как потом выяснилось, продолжался всего лишь три минуты. Но за эти три минуты я, наверное, тридцать раз бросалась к подъезду с криками: «Сабир! Рахим!» Но люди уже пришли в себя — удерживали, не пускали меня в обрушившийся дом. «Вон твой Рахим! Зачем кричишь?!» Кто-то отвел меня в сторону. Гляжу, на земле завернутый в одеяла и подушки, лежит мой мальчик, плачет.