3
По корабельному радио объявили, что ужин готов.
Пассажиры, оживленные более обычного, заспешили к столам. Палуба опустела. Постояв, сколько требовало приличие, чтобы первыми прошли женщины, пошли и мы с Дергачевым.
— Топай, топай! — торопил меня Иван Васильевич. — А то они, черти, всю водку выпьют.
Дергачев, конечно, шутил. Наших застольников никак нельзя было заподозрить в таких грехах. Наш стол в ресторане первого класса находился у стены, возле иллюминатора. А столы в этом ряду небольшие, на четырех человек. Те, что стоят в центре, большие, есть и на шесть, и на восемь пассажиров, а наш столик маленький, уютный, на четверых. Помимо нас, то есть меня и Ивана Васильевича, за нашим столом сидели Александр Павлович Черепанов — журналист-международник, человек пожилой, много повидавший, и Ольга Дмитриевна Петухова — работница кондитерской фабрики, славная, еще нестарая женщина, у которой побаливала печень. Оба они за весь месяц не выпили и по рюмке вина.
Конечно, как я и предполагал, наша водка была на месте. И не только водка. На столе стояли бутылки белого и красного вина; холодные закуски — салат, ветчина, рыба; румяной горкой возвышались помидоры. Блестели накрахмаленные колпаки салфеток; блестели мельхиоровые приборы, блестели хрустальные рюмки и тарелки дорогого фарфора.
— Ого! — радостно потирая руки, Иван Васильевич постоял, любуясь столом. — Веселое, выходит, прощанье.
Дергачев сел напротив меня, рядом с Ольгой Дмитриевной.
— Прощальный ужин у нас, моряков, — святая святых… — Александр Павлович расправил салфетку и приладил ее за отворот сорочки.
Черепанов — в прошлом моряк. И, как всякий моряк, не расстается с тельняшкой. Неделю назад два дня кряду мы шли морем — из Осло в Гамбург. Погода стояла чудесная — жарило солнце, было тихо и безветренно На верхней палубе появились шезлонги. Повысыпали пассажиры: женщины — в купальных костюмах, мужчины — в плавках; а Александр Павлович, поскольку он стар и грузен, в старомодных чесучовых брюках и тельняшке. Сейчас топтыгу моряка не узнать. На Черепанове черный костюм с орденскими планками на груди, белая сорочка; он побрит, рыхлое лицо поблескивает, лоснится, словно тарелка севрского фарфора.
— Салату? — спросила Ольга Дмитриевна; как женщина, она чувствовала себя хозяйкой нашего стола.
— Да. И побольше! — сказал Иван Васильевич.
Я молча кивнул головой, когда подошла моя очередь. Ольга Дмитриевна плоской ложечкой положила всем нам салату; Александр Павлович, как старший среди нас, завладев бутылкой водки, принялся наполнять рюмки, Ольга Дмитриевна запротестовала, ссылаясь на свою больную печень. Но Черепанов сказал, что моряцкую традицию нарушать нельзя. А по этой традиции первую рюмку наполняют обязательно водкой, и Петухова убрала ладонь, которой прикрывала свою рюмку.
Рюмки были наполнены, закуска разложена по тарелкам. Во всех концах просторного зала раздавался звон посуды и приборов, восторженные и радостные восклицания; однако никто еще не пригубил рюмки и не тронул салата.
Ждали капитана.
Так уж положено: раз ужин дает команда теплохода, капитан должен произнести первый тост, сказать слово. Но на теплоходе не один наш ресторан, и теперь все ждали, теряясь в догадках: с какого ресторана начнет свой обход капитан?
К столу подходит Ниночка, наша официантка, тоненькая, изящная, в накрахмаленном переднике; пышные волосы уложены замысловатыми кренделями.
— Добрый вечер, Ниночка! — приветствует ее Иван Васильевич.
Не один Дергачев приветствует Ниночку, окликают ее и с других столов, которые она обслуживает. Но Ниночка не спешит на оклики, она задерживается около нашего стола и пристально, с любованием оглядывает моего друга.