Не дай бог столкнуться с таким делом! Пока мы не знаем, что такое больница, нам и в голову не приходит, какое счастье быть здоровым!
Иду коридором. Двери врачебных кабинетов закрыты. Посетители толпятся возле окон. Становлюсь и я в очередь к одному из таких окошек. Осматриваюсь по сторонам: что за люди такие — больные? Замечаю, что почти у каждого чем-нибудь прикрыт глаз: у одного наспех — носовым платком; у другого основательно — пластырем и бинтовой повязкой. Травмы. Что-то попало в глаз. Провели женщину с забинтованным лицом — в лаборатории разбился сосуд с кислотой…
Когда подходит моя очередь, я вижу в просторном окошке рядом с яркой лампой лицо пожилого врача с отражателем заместо очков. Я здороваюсь и начинаю долгий рассказ о мальчике, пострадавшем в Ташкенте, о несчастной матери, которая извелась, не зная, чем помочь ребенку. Рассказывал я торопливо, сбивчиво. Но врач ничего, терпеливо выслушал меня до конца, и, когда я выговорился, врач, в свою очередь, принялся расспрашивать меня: сколько лет мальчику, когда стало замечаться ухудшение зрения… Я опять за свое, что Рахим был выброшен из окна во время землетрясения; что он как раз в это время болел корью…
— Боюсь, что это связано не столько с травмой во время падения, сколько с нервным потрясением. Вам надо обратиться в институт Гельмгольца, — говорит врач и заученно, как он объясняет всем провинциалам начинает объяснять адрес института и как туда проехать.
— Благодарю, я москвич, — срывается у меня. Я понимаю, что это не очень вежливо — обрывать на полуслове врача, но я не сдержался.
Вышел на улицу, постоял. Что делать? На лекцию я уже опоздал. Решаю, что сегодня уж такой выдался день — потрачу его на хлопоты. Еду на Садовую-Черногрязскую, в институт Гельмгольца. Нахожу этот мрачноватый с виду дом и, пока приглядываюсь к нему, думаю: сколько тут бывало всего — слез, надежд, разных иных человеческих страстей! Да, брат, в институте иное дело — тут наука. А наука не может спешить она требует основательности… Не буду передавать вам свой разговор с дежурной — с пожилой, усталой на вид женщиной, она отнеслась ко мне с сочувствием и пониманием. Проводила меня к заведующему отделением — молодому ученому с очень тонким и нервным лицом. Он был со мной на редкость учтив и уделил мне много времени. Все сходилось к тому, что Рахима надо доставить в Москву, в институт, на кропотливое исследование. Я не мог даже на миг представить себе как сообщу об этом Халиме. Ругаю себя так и этак: растяпа! тугодум. Надо было б взять с собой мальчика! Но кто позволит мне забрать его из больницы, где же проводят курс лечения? Ехать вместе с Халимой? Тогда при чем тут ты, твое хвастливое обещание поднять всех на ноги?
Остается одно: настаивать на своем.
И я настаиваю. Я требую, чтобы меня провели к директору. Директора в таких случаях нет. Будет завтра.
— Нам непонятно ваше беспокойство, — вежливо говорит заведующий отделением. — Мы же согласны принять ребенка, но транспортировка не входит в наши обязанности. Мы ведь подчинены Министерству федерации.
— Отец погиб, — говорю я. — Мать извелась вся, она уже была с мальчиком и в Ленинграде, и в Одессе. Может, даже и у вас была! Не знаю.
— Это нетрудно проверить… — заведующий спрашивает у меня фамилию Рахима и тут же справляется по селектору в регистратуре, значится ли такой больной.
Из регистратуры сообщили, что Рахим Абдулаханов ни за советом, ни за лечением в институт не обращался.
И тут я решаюсь на отчаянный шаг.
— Вся страна помогает Ташкенту, — резко говорю я. — Проектные институты, строители… Летят и едут люди со всех сторон. А каково ваше участие? В чем конкретно видна ваша помощь? Вам надо прислать в Ташкент ряд ответственных товарищей и на месте осмотреть всех пострадавших. Ведь там не один такой мальчик, за которого я хлопочу!
Я краснею помимо своей воли. Меня никто не уполномачивал хлопотать ни о Рахиме, ни о других малышах, Я не знаю даже, есть ли еще пострадавшие помимо его. Но тут же я успокаиваюсь. Как мы воспитаны! Как действуют на всех нас слова!
И мои слова, произнесенные с апломбом подействовали.
— Ну хорошо… — примиряюще говорит заведующий отделением. — Мы тут посоветуемся и решим, чем наш институт может помочь товарищам из Ташкента.
19
— Бреду по Садовой — опустошенный и разбитый. Одна лишь мысль бередит сознание: плохой из меня ходатай! Где уж мне «поднять всех на ноги», когда сам едва переставляю ноги… Потерял впустую день. Завтра предстоит потратить и другой. Завтра надо будет сначала зайти к заведующему отделением, а уж он проводит меня к директору института. А директор, думаю, поди, порасторопнее этого кандидата наук, да и возможности у него другие. У него небось не селектор на столе, а аппарат посерьезней. Подымет трубку: «Алло! Ташкент? Сколько у вас детей пострадало?..» Да-а, иду, подавленный, и вдруг осознаю ясно, что без помощи Кочергина мне ни в чем не добиться успеха. И когда я понял это, то повеселел даже! Повеселел и зашагал, легко, споро. Не заметил, как от Черногрязской дошел до улицы Огарева, где находится контора нашего треста. И, пока шел, все думал о Халиме. Она никогда не узнает о моих хлопотах. Я готов каждый день стучаться во все двери, лишь бы помочь ей, спасти Рахима. Пусть не спасти, но… Нет, спасти! Надо спасти, твердо решаю я. Надо сделать все возможное, чтобы мальчик снова видел. Надо спасти… спасти — произношу я в ритм шагам.