Лето — горячая пора не только в деревне, но и у нас, строителей. Теперь, правда, мы строим круглый год — метель и слякоть нам не помеха. Но все же лето есть лето и наш годовой план во многом определяют летние месяцы. Понятно, что план сам собой не выполняется — без подталкивания и накачки нашего брата. А тут еще сбросьте со счетов пять лучших бригад, которые в Ташкенте. За них тоже план кому-то надо выполнять?! Я к чему веду речь? А к тому, чтобы сказать, что и с Кочергиным мне не повезло.
— Уехал на объекты, — сказала секретарша. — Обещал к концу дня заглянуть.
— Ничего, подожду! — сказал я твердо. А что мне оставалось делать, кроме того, чтобы ждать?
Иду на улицу Горького. Прохожу сначала одной стороной, рассматривая витрины булочной и гастронома № 1, с ненавистью поглядываю на часы, висящие посредине Пушкинской площади: как медленно тянется время! Час хожу, два… Терпения у меня не хватает, снова иду в контору. Секретарша хорошо знает меня. Улыбается виновато, отрицательно качает головой: не был.
— И не звонил? — спрашиваю.
— Нет не звонил. Может, вы, Иван Васильевич, зайдете к главному инженеру? Он у себя.
— Мне нужен Федор Федорович.
— Тогда поезжайте домой, — говорит секретарша. — Я договорюсь о времени и позвоню вам.
Нет, я не мог уйти домой! Представил себе на миг: сидит Халима за столом, глядит в окно — на дом, который возводит моя бригада. Вечером она побежит в больницу к Рахиму. А сейчас смотрит и думает: Иван теперь в Москве, поднимает всех на ноги!.. А Иван, рот разинув, разглядывает витрины… Поверьте, я сам себя ненавидел за беспомощность. Другой небось пошел бы к министру — дверь толкнул ногой, кулаком по столу! Мол, расселись! Сидите?! А ну поднимите трубку телефона, позвоните в институт Гельмгольца: так и так, пошлите в Ташкент эксперта!
Ревмя реветь надо на всю Москву, а я снова молчаливо разглядываю витрины магазинов. Хожу, и невольно в голову приходит мысль: сколько же людей толкается на улице без дела в самое горячее время! Думаю: выдержу, явлюсь к Кочергину к концу рабочего дня. Вечером он обязательно заглянет к себе — обговорить срочные дела, отдать распоряжения на завтра.
Прихожу за четверть часа до окончания рабочего дня. Пустое дело! Я сразу же догадался об этом — догадался по тишине, какая царила в приемной. Когда Кочергин у себя, в коридоре и в приемной Федора Федоровича шум, говор… А тут тихо. Кочергин был на каком-то совещании в горкоме и просил меня прийти к нему завтра к девяти.
Возвращаюсь домой. Аня по моему виду догадывается, что я не в духе.
— Что, какие-нибудь неприятности? — спрашивает она.
— Все в порядке! Устал. А в институте все хорошо — пятого сдаем сопромат, а девятого — железобетон…
А какое там «хорошо»… Спал плохо, вертелся с одного бока на другой, все думал, как лучше повести разговор с Кочергиным. Федору Федоровичу небось тоже нелегко отрешиться от своих забот. Свои-то заботы — они близко, а мои — далеко. От них отмахнуться проще всего — покряхтел, что-то пообещал: заходи, мол, звони!
Надо ли говорить о том, что в назначенное время я был уже у Кочергина. Как ни странно, Федор Федорович на месте, и, что самое удивительное на лице его ни тени озабоченности, о которой я думал. Кочергин выходит навстречу мне из-за стола — грузный, размягченный от жары. Он не то чтоб обнимает меня, а наваливается и похлопывает мясистыми ладонями по плечам. Потом, отстранившись, рассматривает меня своими раскосыми татарскими глазами.
— Ну, хорошо, что ты заглянул, сапер! Давай выкладывай, как вы там помогаете братьям-узбекам!