— А вы бы приехали, да и поглядели! — в тон ему отвечаю я. — А то бросили нас на произвол судьбы…
Кочергин догадывается, что мне не до шуток.
— Что такой злой? — спрашивает уже совсем другим тоном.
— Мне нужна ваша помощь, Федор Федорович… — коротко говорю я.
— Садись. Слушаю. — Кочергин, прихрамывая на раненую ногу, возвращается к столу, садится на свое рабочее место; меня приглашает в кресло напротив.
Я сажусь и начинаю рассказывать Кочергину про Халиму — про то, как мы познакомились, как я заприметил ее и как любовался ею в поездке на теплоходе, про нашу встречу в Ташкенте… Где-то посредине рассказа я догадываюсь, что говорю обо всем слишком подробно и с такими деталями, которые может выделить только человек, влюбленный в Халиму. Но, понимая это, я все же никак не могу остановиться и рассказывать по-иному.
— Напомни имя и фамилию мальчика, — попросил Кочергин, склонившись над столом.
— Рахим. Рахим Абдулаханов.
Федор Федорович перевернул несколько листков настольного календаря.
— Я многого не обещаю, — сказал он, записывая фамилию Рахима. — Но сегодня же позвоню Петровичу.
— А это кто?
— Сапер.
В войну Кочергин служил в армейском саперном батальоне. Поэтому с а п е р — самое любимое его слово. Он никогда не обронит в похвалу «герой!», а всегда похлопает тебя по плечу и скажет восторженно: «Молодец, сапер!» Невозможно понять, с кем он и вправду сдружился в войну, а кого записал в саперы и после. Потому что этих самых с а п е р о в было много.
— Хирург наш армейский, майор, — пояснил Кочергин, — не раз спасал меня. Нога — это тоже его работа… Теперь заместитель министра здравоохранения. Позвоню ему. Он человек обязательный. Сделает все возможное.
— Важно, чтобы мальчика забрали на исследование сюда, в Москву. Нужен тщательный консилиум, Халима уже измучилась — возила сына в Ленинград и Одессу.
— Хорошо, я поговорю с Петровичем. Попрошу его. Он лучше знает, что надо… И это все у тебя? — спросил Федор Федорович, осторожно взглянув на часы.
— Нет! — Я подумал, что теперь самое подходящее время приступить к главному, ради чего мне так хотелось повидать Кочергина. Хотя, честно сказать, я не знал, что главное: судьба Рахима или судьба нашего дома по улице Свердлова? Взвешивая все это, я поднял с пола портфель, порылся в нем и достал из него таблицы, сделанные Халимой. Я разложил листы ватмана на столе перед Кочергиным и приступил к делу.
— Наша бригада, — говорю, — монтирует стандартный панельный дом. Нашу пятиэтажку… — и тут я назвал шифр дома, под которым он значился во всех типовых проектах. — Но, ссылаясь на сейсмические условия, нам не разрешают монтировать его свыше трех этажей. Хотя мы приняли все меры предосторожности и варим металл хорошо.
Федор Федорович придвинул к себе таблицы и уткнулся в листы ватмана. Кочергин, понятно, бумажный человек. Ну, я это сказал так, не по злобе, просто начальник треста каждый день имеет дело с этими самыми проектами и таблицами. Федору Федоровичу, думаю, таблицы мои были не внове. Однако он не спешил высказывать свое мнение. Уставился сначала в один лист, затем в другой.
— Так, так… — повторял Кочергин; зачем-то встал из кресла; сам встал, а раненую свою ногу поставил на перекладину, повыше. — Все ясно! — сказал наконец Федор Федорович и посмотрел на меня: с каким выражением я за ним наблюдаю? — Ты на меня так не гляди…
— Как? — спросил я.
— Осуждающе — вот как! Такие дела, сапер, не тобой и не мной решаются. У нас есть сейсмический комитет. Это его дело!
— Да! — воскликнул я, и в этом восклицании прорвалось отчаяние.
— Да! — подхватил Кочергин; он сразу же уловил, понял мое состояние. — Но я не сказал тебе, что отказываюсь от своей помощи. Я должен посоветоваться кое с кем, высказать наше с тобой мнение. Оставь это у меня, — он похлопал ладонью по листам ватмана.
Я согласно кивнул головой. Настало время прощаться. Кочергин спросил, как дела дома — он знал и Аню; как дела с экзаменами. Я излишне бодро сказал:
— Хорошо!
— Звони! — сказал он, провожая меня до двери кабинета. — С Петровичем я сегодня же поговорю. А с пятиэтажкой придется на месте разбираться. Я и без этого собирался в Ташкент. Жди! Там обо всем и поговорим.
20
— Лекция по сопромату была скучной. Мне все казалось скучным, что так или иначе не было связано с Халимой и с нашим домом. Лектор чертил на доске схемы защемленных балок и монотонно объяснял особенности их расчетов. А я думал не о балках и колоннах, а о Халиме. Мне так захотелось поговорить с ней, рассказать о своих хождениях по больницам, о встрече с Кочергиным, что я не удержался и на том же тетрадном листке начал писать ей письмо.