«Дорогая Халима!» — написал я. Можете мне поверить, что эту фразу я хорошо помню, а что дальше написал, в точности передать не берусь. Помню только, что, написав это, я долго думал, в каком стиле изложить все дальнейшее. Не мастер я по этой части. Кому я раньше-то письма писал? Ну, матери, пока жива была: «Мама, жив, здоров…», «Мама, я, кажется, женился…» Друзья, жена — все каждый день рядом.
Писать Халиме?! Но как писать? На полном серьезе — выйдет скукота смертная, да и не сделал я ничего такого, чем бы мог порадовать Халиму или хотя бы обнадежить. Приврать, преувеличить успех своих хождений я не мог: мне это казалось подлостью — хвастать. Но мне уж очень хотелось поговорить с ней, и я писал… Я описал свою встречу с Кочергиным. Мол, был я сегодня у славного нашего Сапера. Очень хорошо долго говорили — и о делах, и о Рахиме. И я еще раз подумал о том, что хороший народ остался от войны — саперы. И если бы моя воля, то на все руководящие посты я ставил бы только саперов. Они ближе всего видели смерть и поэтому острее других могут оценить жизнь…
Написал примерно такое. Потом перечитал и подумал: к чему Халиме все это знать? Зубоскальство это больше ничего! Целую страницу исписал, а о ней, Халиме, ни слова! Взял да и разорвал страницу в клочья. Снова стал записывать в тетрадь формулы защемленных балок…
Разорвал. А прихожу вечером домой — письмо от Халимы! У нас дома так заведено, что Аня писем моих не вскрывает. Да и то: кто мне пишет? Письма все больше шлют в казенных конвертах — на пленумы да заседания. А тут, едва я увидел на крохотном столике в прихожей конверт, сразу понял: от нее, от Халимы… Перед Аней я сделал вид, что спокоен. А сам чую, дрожат руки, пока вскрывал конверт. Потом: зачем же она написала по домашнему адресу? Не ровен час жена распечатает, прочтет!
Но едва я пробежал глазами письмо Халимы, понял: даже если бы Аня и прочла письмо, то ни о чем бы не догадалась. Ни клятв в любви, ни всяких там «целую». Но это так могло казаться лишь постороннему. А для меня каждая буква, каждое слово ее письма дышало любовью. Халима писала, что она оберегает заведенный мною порядок прогулок, только теперь она ходит одна. А я читал: она все время думает обо мне. В другом месте: «Вчера ходила на площадку, к твоей ватаге». И я понимал, что она ходила к ребятам, чтобы подышать воздухом стройки, которым я так люблю дышать…
Писать по-русски ей было труднее, чем говорить, хотя она окончила русскую школу и институт. В письме она делала такие милые описки, что мне хотелось эти слова ее, как стихи, выучить наизусть. Она писала «милий» вместо «милый», «дюшно» вместо «душно» и так далее. А бригаду мою величала не иначе как в а т а г о й. Благодаря ее короткому письму я узнал все события, случившиеся после моего отъезда в бригаде да и в городе.
Я не спешил с ответом. Мне хотелось, чтобы мое письмо принесло Халиме радость. А эту радость могло доставить ей только одно — весть о том, что мне удалось хоть чуточку подтолкнуть дело с лечением Рахима. Пока все еще было очень неопределенно. Я звонил Кочергину каждый день, и Федор Федорович отделывался общими словами: «Обожди, веду переговоры». Я уже отчаялся, потерял всякую надежду. Вдруг вечером как-то звонок. Подымаю трубку — Кочергин. Сколько помню, это был первый звонок Федора Федоровича мне домой. Да, позвонил Кочергин: так и так, мол, относительно мальчика… «Ну что, Федор Федорович?» — спрашиваю, а у самого сердце колотится. «Петрович добился экспертизы. Врачи из института Гельмгольца уже вылетели в Ташкент. Они посмотрят Рахима и других детей, и если в этом будет необходимость, то заберут их в свою клинику».
Я не знал, какими словами выразить свою благодарность Кочергину. А он и слушать не хочет «Благодарить будете потом, — продолжал Федор Федорович, — когда малыш поправится. А теперь по другому делу… Вашей таблицей заинтересовался сейсмический комитет. Они решили провести специальную техническую конференцию по застройке Ташкента. Вот и все, что я хотел сказать…»
«Все?!» — радостно подумал я. На большее пока нельзя и рассчитывать.
На экзамен по сопромату я пошел с хорошим настроением. Но отлынивание от обзорных лекций все же сказалось и я схватил тройку. Шут с ней, с тройкой, думаю.
Вечером написал письмо Халиме. Старался писать как можно сдержаннее. Разве я не понимал, что заслуга моя не велика: еще не известно, как обернется дело с Рахимом… Не помню, написал ли я Халиме про сейсмический комитет. Но зато хорошо помню, какими словами закончил я свое письмо.