— Потом… проводишь меня… — Халима высвободила свою руку и слегка поклонилась подошедшему к нам Умарову.
Гафур Султанович был очень важен: в черном костюме, при орденах. К удивлению своему, я увидел у него и боевые награды и понял, что Умаров воевал. Он подошел, и я, подражая Халиме, тоже слегка поклонился ему и сказал:
— Милости просим, Гафур Султанович!
— Я Халиме сказал, — заговорил Умаров быстрым говорком с характерным узбекским акцентом. — И вам хочу сказать: обид чтоб не было! Чокнемся, выпьем на прощанье.
— Э-э, нет! — сказал я. — Так не пойдет, Гафур Султанович! По русскому обычаю, расставаясь, пьют водку. А у вас в рюмке квас.
— Зачем квас?! Вино! На ночь водку тяжело.
— Ничего, раз в жизни можно и покряхтеть. Ради такого случая… — Я взял из набора чистых рюмок, стоявших на салфетке с краю стола, две рюмки поменьше и налил в них водки. Одну подал Халиме, а вторую Умарову.
Пока я наливал, Халима приготовила закуску, и мы выпили все разом за нашу дружбу. Умаров постоял, но закусывать не стал — спешил вернуться к столу начальства. Однако, судя по всему, он не хотел уходить один — ждал Халиму. Она, пригубив рюмку водки, отставила ее и, взяв в руки горшочек с грибами, принялась за еду.
На помосте, возвышавшемся посреди зала, заиграл оркестр. Значит, прием был устроен по высшему классу. Хороший оркестр, балетные номера, народные песни. Поскольку на помощь городу приехали строители со всех концов страны, были приглашены самые лучшие певцы из республик. Веселье вовсю! Гляжу, бригадир из Киева, чубатый парень по фамилии Загорулько, подвыпивший, конечно, размахивает возле помоста руками, ругается. Что такое? Оказывается, он недоволен тем, как ему к а ж у т ь гопака. Товарищи по бригаде уговаривают его, чтобы он не шумел. Но Загорулько не послушал их, вышел на помост и пошел, и пошел — сначала медленно, потом как заносится, да с присвистом, с прибаутками. Тут кофе и мороженое с орехами разносят, но никто не спешит взять из рук официантов ни чашек с дымящимся кофе, ни вазочек с мороженым. Все сгрудились вокруг помоста, кричат, подбадривают танцора, аплодируют… Загорулько плясал, пока не устал. Остановился, чуб свой откинул назад, оглядывается и, знать, никого не видит.
— Молодчина, Василь! — кричат ему.
Оркестр подождал, пока Василь сойдет с помоста, и спустя какое-то время заиграл узбекский танец. Кто-то крикнул:
— Халима! Попросим Халиму!
Загорулько помог Халиме подняться на помост. Она вышла на сцену, огляделась, чуть заметно кивнула оркестрантам. Оркестр заиграл тише, медленнее, словно приглашая Халиму к танцу. Я уже знал, что у узбеков, как и у многих восточных народов, пока не застучал бубен, это еще не танец, это прелюдия к танцу. Бубен молчал, Халима медленно и грациозно прошлась по сцене. Вечернее платье сковывало ее. Но это только так казалось — Халиму стеснить, сковать, сдержать нельзя. У нее такая натура — взрывная! Я-то знал это и, позабыв про все, ждал. Халима прошлась, плавно поводя плечами, словно хотела обратить на себя внимание: мол, смотрите, какая я! Но все и без того смотрели только на нее. Ударил бубен — и залились колокольчики. Халима, быстро-быстро перебирая маленькими ножками, двинулась по кругу…
Если бы у меня, неотрывно следившего за каждым ее движением, спросили тогда, что Халима хотела выразить своим танцем, я, не задумываясь, сказал бы: это танец расставания. Может, легче всего это улавливалось по движению ее рук. Они были у нее очень выразительны. Она звала ими кого-то к себе. Она ласкала… нет, обволакивала. Укрывала от беды. Пестовала, как ребенка, молила аллаха о счастье. И опускала руки свои в изнеможении, когда счастье уходило.
Все, не шелохнувшись, наблюдали за танцем Халимы. Когда музыка смолкла, раскрасневшаяся Халима сошла вниз с помоста. Мужчины, бывшие поближе к лесенке, по которой она сходила со сцены, подхватили ее на руки. Там было много узбеков. Они кричали что-то по-своему. Загорулько орал во все горло:
— Браво!
Оркестр снова заиграл. И Халима снова вышла на помост.
И вновь стучали каблучки ее туфель. И вновь призывали, ласкали кого-то ее руки…
24
Веселье продолжалось до полуночи. Все мы очень устали, поэтому, кто хотел, того отвозили домой на машинах. В фойе и на лестнице, ведущей из зала приемов в парк, толкотня: кто-то кого-то окликает, кто-то с кем-то прощается, кто-то кого-то ждет… Жду и я. Жду Халиму. Завтра мы летим. Летим не очень рано, но завтра воскресенье, и я не очень уверен, что Халима выберется завтра на аэродром. Надо проститься сегодня, сейчас… Я вижу ее. Я наблюдаю за ней. Она вышла из зала в окружении сослуживцев. Поклоны, рукопожатия, улыбки, сослуживцы уходят. Но Гафур Султанович не оставляет Халиму. Я не слышу, о чем они разговаривают, но догадываюсь, Умаров уговаривает ее ехать с ним на машине. Халима что-то отвечает, а сама устало, испуганно осматривает фойе — кого-то ищет. Увидела меня, поспешно попрощалась с Умаровым и — ко мне.