5
Палуба была пуста. На мачтах горели разноцветные огни. Они всегда горели, когда наш теплоход швартовался где-нибудь в порту, и теперь, видимо, их не гасили — в знак нашего праздника. А может, их не гасили из-за лодочников: пусть они издали видят, что идет теплоход.
Стояла ночь. Гладь фиорда казалась черной. Черными казались и лесистые берега, опрокинутые в воду, и лишь белели стайки лебедей, несущиеся в шхерах, да клинья парусов. Чувствовалась близость моря; фиорд был широк, он распадался на множество рукавов, разделенных островами; лодочников было значительно меньше, чем вечером. На мачтах яхт горели сигнальные огни; они светились в дальних протоках, по берегам фиорда, как светятся темной летней ночью светлячки.
Мерно работали винты теплохода. За кормой с характерным плеском клубилась вода и растекалась двумя валами, которые рябили и серебрились, поглощаемые темнотой. Из-за облаков нехотя, лениво выкатывалась луна; фиорд то освещался, то снова темнел и эта смена освещения после шума в ресторане успокаивала.
Иван Васильевич закурил, жадно затянулся раз-другой и бросил недокуренную сигарету за борт.
— Ты чего нервничаешь? — сказал я. — Неужели ты Нинину игру принимал всерьез?
— Да как тебе сказать! — Дергачев говорил, не глядя на меня, он глядел на дальние берега фиорда. — Человек привыкает верить в свою исключительность. Все такие, а я вот не такой.
— Лучше других?
— Не то что лучше. Не то слово. Нина со всеми была ровна, а все-таки со мной ее какая-то ниточка связывала. И улыбалась она мне по-особенному, никогда тарелку на стол не поставит, не сказав мне ласкового слова.
— Ты просто преувеличиваешь, — сказал я, стараясь успокоить Дергачева. — Улыбалась. Говорила. А проводила время с Борей Яснопольским. Она, как и вся команда теплохода получает часть зарплаты в валюте. Боря знает иностранные языки, и Нина, я видел, ходила с ним по магазинам.
Но слова мои возымели обратное действие. Иван Васильевич снова поспешно закурил и как-то сосредоточенно и отчужденно стал дымить. Мне не хотелось нарушать его задумчивости. Я молчал, вслушиваясь в звуки какого-то экстравагантного танца, доносившегося из ресторана. Сквозь завывание саксофона слышались женский смех и шарканье ног. А на палубе было тихо, только плескалась вода за кормой. Мысли, как эти всплески, глухие, не до конца четкие.
Мы возвращались к повседневности. Завтра, как только мы сойдем на берег, нас подхватят, закружат, понесут будничная суета и житейские заботы. Но сегодня, вот в этот час, мы свободны от суеты и возвышены над миром, над черной гладью фиорда. Хотелось осмыслить, понять увиденное. Что случается в нашей жизни за месяц, когда мы на службе, дома? Иногда трудно бывает вспомнить. А тут за месяц, проведенный в поездке, мы повидали пол-Европы. Мы поднимались на холм к памятнику польским героям на Вестерплятте; обедали за одним столом с немцами, воевавшими против нас; осматривали музеи Мунка и Милесса; молча проходили по «мосту» Вигеллана. Даже если ты никогда до этого часа не задумывался о смысле своего существования, то и тогда непременно подумал бы, что жизнь — это чудесная штука. Что человеческий гений грандиозен, всеохватывающ, величав… А вот Иван Васильевич думает совсем о другом — о Нине и ее капризах. Думает о том, почему она так доверчиво положила свои руки не на его, Дергачева, плечи, а на плечи какого-то Бори Яснопольского.
— Я, знаешь, о чем думаю, — оборвал мои размышления Иван Васильевич. — Думаю, что женщина занимает половину нашей сознательной жизни.
Я не сразу нашелся, что сказать. Вот, оказывается, о чем он думал!
— Не знаю… — отозвался я спустя какое-то время. — Ну, как половину, когда зачастую нам некогда о ней и подумать?! Взять хотя бы тебя. Весь день ты на стройке. Ты бригадир. Разве мало у тебя забот?! Вовремя ли прибудут плиты, раствор… На работе ты все время в напряжении. И даже когда придешь домой, тебя не оставляют заботы о завтрашнем дне: звонят друзья, советуются; осаждают тебя по общественным делам. Где уж тут половина?!
— А там, откуда мы едем, и больше половины, — отозвался он, будто не слышал меня. — Посмотри, какая промышленность работает у них на баб: украшения, платья, туфли, парики. И все для них. А если не для них, то во имя их. А чем мы, мужчины, держимся? Почему нам хочется быть красивыми, сильными? Или возьми искусство. Все искусство тем и движется — любовью к женщине.
Я подумал, прикидывая в уме и так и этак. Где-то в глубине души я соглашался с Дергачевым. Пожалуй, прав он: все лучшее, что создано человеком, создано благодаря любви к женщине. Но на этот раз во мне победил дух протеста и я возразил Ивану Васильевичу, сказав, что половина — это, пожалуй, многовато.