Олегу хотелось быть и умным и искренним, поэтому он болтал без устали. Он не знал, чем угодить художнику.
В ту пору Олег жил с Галей Мищенко. Галя была, в общем-то, неплохая девушка: красивая, разговорчивая. Глаза черные, брови черные, косы черные. И статью видная. Несмотря на красоту, а может быть, именно из-за этой самой красоты жизнь у Гали сложилась не очень складно. В пятнадцать лет, сразу же после окончания школы в родном селе на Полтавщине, она уехала в Донецк и поступила в ФЗО. Работала на стройке штукатуром. Рано выскочила замуж, но не удачно. Муж, тоже строительный рабочий, пил, дебоширил. Она решила бросить все и уехать на целину. Первую весну работала в тракторном отряде прицепщицей, потом на стройке. Будучи завхозом, Олег сошелся с ней и устроил ее в столовую подавальщицей. Черноокая Ганна приносила обед, накрывала стол, одним словом, прислуживала им. Обедали они не спеша, как и подобает людям, хорошо поработавшим: пили вино, закусывали, вели умные разговоры. После обеда Галя собирала грязную посуду и убегала обратно в столовую, а Олег и Маковеев, разомлев от сытной еды, отдыхали часик-другой. Маковеев, как и подобает гостю, приваливался на тахту, а Олег садился напротив в кресло. На столе появлялись еще одна бутылка вина и кое-какая закуска, и они пили — тихо, без тостов, кто когда хотел — и все говорили и говорили.
Они говорили о женщинах. И, что редко случается у мужчин, говорили откровенно.
— Девчата у нас бедовые! — рассказывал Олег. — Ребят не стесняются. Быт такой — вся жизнь на виду. В первую-то весну — помните, как было? — уедут, бывало, в степь. Парень — тракторист, а прицепщицей у него девушка, вроде моей Ганны. День и ночь вместе. Спросишь иную: «Как жизнь, Маша?» А она: «Ничего, сходимся характером!» А сама смеется.
— Женщина — это ни с чем не сравнимое чудо природы, — вкрадчиво тихим голосом говорил Маковеев. — Самое высшее наслаждение в жизни — это миг обладания женщиной. Столько полотен, столько стихов и песен посвящено женщине. Но художника волнует и само созерцание тела, особенно если оно прекрасно! Ведь художник — все равно что врач. Помню, как все мы волновались, когда перед нами, студентами, предстала первая натурщица. Но потом привыкаешь. И все-таки когда перед тобой обнажается женщина, да если она к тому же хорошо сложена, то невольно испытываешь волнение, равное вдохновению.
— Ну, и вы много писали натурщиц? — нетерпеливо спрашивал Олег.
— Приходилось. Без натуры не может быть мастерства. Писать тело — самое трудное в искусстве. Во все времена все великие художники писали женщину: Рафаэль, Рембрандт, Веласкес, Гойя.
— Натурщица, наверное, стесняется?
— Когда как. Но есть натурщицы-профессионалы. Конечно, хорошо, когда художнику повезет. Когда жена или подруга красива и изящна. Тогда можно рисовать ее одну всю жизнь. Твою Ганну, к примеру…
— Ну, а ваша жена? — перебил его Олег.
— Гм-м! — этот вопрос озадачил Маковеева. — У моей Марины нет таких данных. Она женщина не яркая. У меня, признаться, были женщины поинтереснее ее. Но Марина помогла мне стать на ноги и за это я ей очень благодарен. Я хочу, чтобы ты познакомился с ней. Поедешь в отпуск, обязательно заходи!
Вспомнилось все ясно-ясно. И, вспомнив эти дружеские, откровенные разговоры с Маковеевым, Олег испытал вдруг какое-то непонятное для него самого волнение.
«Все-таки мы с Глебом друзья, — решил он. — А мужчин друзей не должна разъединять женщина. Какая бы она ни была, даже клад! — с иронией и к себе и к Глебу подумал он. — Уехать, не повидавшись с ним, было бы свинством с моей стороны!»
30
Мастерская Глеба помещалась в большом неуютном доме, похожем на старый, заезженный грузовик. Дом был такой же громоздкий, нескладный, обшарпанный. Острый запах скипидара и масляных красок ощущался тут повсюду, даже в вестибюле.