Сторож мастерских — благообразный высокий старик, сидевший в углу возле тумбочки с телефоном — приподнялся навстречу Олегу.
— Вы к кому, товарищ?
Но Олег на ходу бросил:
— Привет! — и, не задерживаясь, поспешил к лифту.
Он поднялся на четвертый этаж, прошел коридором. Полы в коридоре были выщерблены и неприятно поскрипывали под ногами.
Олег бывал тут не раз, поэтому сразу же нашел мастерскую Глеба. Он постучал. Но дверь была обита дерматином и вышел не стук, а словно кто-то царапал обивку. Олег постучал еще раз и, не услыхав приглашения войти, приоткрыл дверь.
— Можно?
— Да-да! — услыхал он голос Глеба.
Маковеев стоял перед мольбертом. В левой руке он держал палитру, а в правой кисть, которой писал. Услыхав скрип открываемой двери, Глеб выглянул из-за мольберта и, как показалось Олегу, попятился от неожиданности.
— А-а! — вырвалось у Маковеева, но в этом «а-а!» невозможно было понять, удивлен или испуган Глеб неожиданным появлением Колотова. Чтобы хоть на какое-то время оттянуть рукопожатие, Маковеев подошел к столу, стоявшему у окна, положил на него палитру и лишь после этого, вытирая руки о фартук, шагнул навстречу Олегу. — Здравствуй!
— Здорово, Глеб! — сказал Олег, стараясь держаться как можно непринужденнее, однако тоже не полез обниматься, как они делали всегда при встрече, да и руку протягивать не спешил.
— Проходи, проходи! — сказал Глеб. — Только ты извини, видишь, руки у меня, как у маляра. Выпачкаю.
— Ничего, я уже не раз мазан! А кто был мазан, тому бояться нечего, — пошутил Олег и, не ожидая, пока Маковеев закончит вытирать ладони, пожал ему руку у самого запястья. И это прикосновение сразу словно бы сняло ту отчужденность, какая была между ними еще минуту назад.
— Да! — воскликнул Глеб и впервые посмотрел из-под очков на Олега. — Я позабыл тебя поздравить.
— С чем?
— Как с чем?! С законным браком!
— А ты откуда знаешь?
— Звонила Марина, просила денег на подвенечное платье.
— Ну, и ты дал?
Ехидная улыбка на лице Маковеева мигом погасла. Он поправил очки и, кивнув на диван, стоявший в простенке, сказал примиренно.
— Садись!
Диван был старый, с высокой спинкой, с массивными валиками, обтянутыми вытертой до желтизны кожей. Пружины кое-где осели, да и кожа, судя по всему, во многих местах была порвана. Чтобы скрасить эти изъяны, диван покрыли ковром.
«Небось подарок дедушки Льва Михайловича!» — подумал Олег присаживаясь. Пружины под ним запели на все голоса, но сидеть на диване все равно было приятно.
— Извини, что помешал, — сказал Олег. — Но я не надолго.
— Ничего!
— Ну, как ничего! — Олег приглядывался к мастерской, отыскивая глазами новые полотна, которые обычно Глеб для просушки вешал на заднюю, глухую стену. — Ты небось созидаешь шедевры.
— Какое там! — Глеб сразу как-то погрустнел. — Шедевры будем создавать потом! Сейчас работаю исключительно для комбината.
Олег взглянул на мольберт. На полотне, почти что завершенном, был изображен Михаил Иванович Калинин. Сидя в тени ветел, Михаил Иванович отбивает косу, готовясь к выходу в луга. Из-за плетня за ним наблюдают деревенские мальчишки: босые, нестриженые, в заплатанных рубахах. Росное утро. Черные крыши изб.
Из рассказов Маковеева Олег знал, что это его дипломная работа. Название картины: «В родной деревне».
— Пишешь повторенье? — спросил Олег, кивнув на холст.
— А-а! — Маковеев поморщился. — Если б повторенье! А то не помню уж, какое, может, десятое, может, двадцатое. Просят. То для детского сада, то для колхозного клуба. Заключил тут договор на картину для юбилейной выставки, но еще не принимался.
— Тогда зачем же это пишешь?
— Деньги нужны! — Глеб снял очки и в лице его появилось что-то бабье: оно стало округлым и потеряло ту многозначительность, которую ему придавали стекла в толстой пластмассовой оправе. — Один в упряжке, а воз вон какой везу! Марине каждый месяц полсотни выложи, а тут жена, теща, дочь. Дачу начал строить. Ухлопал уйму денег, а конца еще не видно.
— Н-да! — протянул Олег сочувственно, хотя он не очень-то вникал в сущность жалоб Маковеева. Его внимание привлекли этюды, висевшие на стенах. Были тут и старые, которые видел Олег, и написанные, судя по всему, недавно. К ним-то, к новым работам и присматривался он, стараясь понять, что волнует и занимает теперь Маковеева. На каждом из этих полотен была изображена одна и та же женщина. Вот она лежит на диване поверх туркестанского ковра (того самого, на котором сидел Олег); она лежит на боку, спиной к зрителю; руки подложены под голову; длинные ноги с сухими, поджарыми икрами вытянуты. Вот она кормит младенца грудью. Женщина сидит на тахте, покрытой яркой кошмой. Левая нога для удобства поставлена на стульчик; правая слегка отставлена в сторону… И хотя на каждом полотне лицо женщины не было изображено, однако по длинным ногам, по локонам волос, по шее, усеянной родимыми пятнами нетрудно было догадаться, что это была Лариса Чернова.