Прощание
Сергей Муратов
ПРОЩАНИЕ
рассказ
Всё произошло неожиданно, как в каком-нибудь незатейливом фильме. Утром позвонил родной брат и, не поздоровавшись, объявил Андрею о смерти дедушки таким тоном, будто обвинял в случившемся. Хоть три года для взрослых людей вроде бы никакая не разница, но брат всегда говорил в такой манере и от разговора Андрей почувствовал не горечь, а только досаду.
Уже поздно вечером на вокзале встретился он и с братом, и с родителями, и с другими родственниками. Ехать всем вместе не получилось, Андрею достался билет на самый последний поезд, и это его утешило. Честно говоря, ехать с кем-то вместе Андрею совсем не хотелось, родственных связей он не понимал и не ценил. Ему казалось, что всё это как-то неискренно, напоказ для семейных юбилеев или вот для похорон и поминок. Чтобы раз в несколько лет, сидя за многолюдным столом, окинуть всех нетрезвым взглядом, толкнуть в бок ближайшего родственника и громко заметить: – Черт возьми, а ведь немало нас – Ивановых (Петровых, Гвоздёвых) на свете... Но в жизненной суете даже с родным братом Андрей созванивался и виделся очень редко. А уж про всяких там двоюродных дядьёв или племянников он годами ничего не слышал, да и не спрашивал.
Вагон оказался последний. Андрей стоял в тамбуре и глядел на убегавшие рельсы, хотя рельсы как раз оставались, а он уезжал. Ему вспомнилось, как перед самой армией захотелось съездить в деревню. Так сказать, “напоследок”. Ведь тогда, в юности, служба в армии представлялась каким-то рубежом, жизненным перевалом. Было это в конце зимы, стояли последние морозы, и, опаздывая на поезд, Андрей бежал с по скользкому, как каток, перрону Казанского вокзала и еле-еле успел запрыгнуть в последний вагон. И так же, как и сегодня, долго стоял в тамбуре и зачарованно глядел на рельсы.
Дед тогда лежал в единственной на округу больнице, и Андрей сделал крюк, чтобы повидаться с ним. За ночь началась оттепель. Дороги развезло, сугробы стали серыми от проталин, и вся красота зимы исчезла. Больница была деревянная, чёрная от старости и задней своей частью нависала над оврагом, на дне которого зимовала чуть живая, но упрямая речка. Глядя на это двухэтажное покосившееся здание под серой цинковой крышей, нельзя было поверить, что отсюда может исходить хоть какая-то помощь. Прежде Андрею не доводилось бывать в сельских больницах, и поначалу он оторопел и не сразу понял, что ничего необычного не происходит. Сразу за входной дверью, обитой ватным одеялом, располагался неосвещенный холл. Прямо на полу сидели и полулежали люди: небритые мужики в валенках и телогрейках, бабы с детьми и больные в серых халатах.
Сразу вспомнились и Булгаков, и Чехов. И стало страшно, что и его дедушка здесь. И, может быть, как и эти люди, верит и надеется, что здесь помогут, избавят от болезни, от боли. И стало жалко, до слез жалко всех этих... Андрей не нашёл нужного слова, но откуда-то выплыло – прихожан – и оказалось единственным необидным и точно выражающим их общее положение.
Палаты были на втором этаже. Узкая комната-пенал с грязным окном в конце. Вплотную стоящие металлические койки. И вдруг, на ближайшей – дедушка... родной дедушка... Серая простыня, с синей печатью на рваном углу. На тумбочке кружка-поилка с фотографией Ессентуков и с отколотым носиком, возле кровати – согнутый в колене, одетый в пижамные брюки, такой родной дедушкин протез. Андрей присел к кровати, взял деда за сухую жилистую руку, посмотрел ему в глаза, и внутри у него все сжалось. Дальнейшее он помнил неясно, какими-то урывками.
Андрею почему-то казалось, что дедушка, увидев его, обрадуется, оживет и, может, оправится... Это, конечно, наивно, но он еще никогда не видел деда беспомощным. А дед молчал. Он даже не улыбнулся. Не переменил позы, так и сидел, покачивая седой, коротко остриженной головой и время от времени протяжно выдыхал: – Да-а-а.... Словно укорял кого-то. И тогда Андрею захотелось поднять деда на руки, завернуть в одеяло и скорее унести его отсюда, в деревню, домой, к бабушке. Туда, где мир понятен и прост; где весь порядок жизни подвластен деду, и без его ведома никогда ничего не происходит. Туда, где деда любят и уважают, где одних внуков летом собирается больше дюжины; где вся деревня ходит к нему за советом и помощью. Одним словом, надо было восстановить нормальное положение вещей в этом больном, покосившемся мире...
Андрей шел по скрипучим полам полутёмных коридоров к какой-то заведующей, чтобы объяснить, что здесь дедушке нельзя, невозможно... Заведующая, узнав, что Андрей из Москвы, вдруг обрадовалась, заговорила бойко, сыпала какими-то медицинскими словами, показывала историю болезни, результаты анализов. Андрей смотрел на неё и не мог поверить, что перед ним живой человек, а не актриса. Так фальшиво она играла, не владея ни ролью, ни голосом, да ещё нелепые жесты с градусником в маленьком красном кулачке... Ну какие, какие анализы! Если в палатах накурено, грязь, тараканы, а туалет и вовсе на улице... Было слишком понятно, что этой женщине совершенно неинтересен ни дед, ни его состояние. Но для чего же, для чего она говорит всё это? Этот вопрос так и остался тайной. Позже, когда жизнь снова сталкивала Андрея с такими людьми, он уже не пытался вникать в смысл слов, а только пристально вглядывался, надеясь разгадать – что движет человеком в такую минуту? Зачем, чего ради продолжает он представляться каким-то персонажем, неужели не чувствует, как фальшиво и нелепо это выглядит? Ведь всего-то и нужно было тогда для деда – домашняя обстановка и родные люди. Только и всего...