Поезд стоял на какой-то станции. Вагон спал, а за окном шёл затяжной дождь. Свет прожекторов и семафоров отражался в рельсах и лужах. Даже в вагоне чувствовалось, как снаружи сыро и холодно. Сквозь стекло, по которому текли капли дождя, различались мешковатые фигуры в капюшонах, они медленно брели вдоль состава, шлёпая по лужам. И через равные промежутки времени под вагонами раздавались короткие металлические удары. Потом пауза, хлюпанье по лужам и стук под другим вагоном. И так неторопливо всё это делалось, что казалось, будто так здесь было всегда. Из века в век лежат тут рельсы, по ним идут поезда, останавливаются. И кто-то невидимый ходит и постукивает, постукивает, постукивает. А может, и поезда идут не оттого, что есть где-то расписание, вокзалы, билеты и все прочее, а именно от этого вот постукивания. Да и все остальное, не только железная дорога, а все вообще – небо, ночь, дождь, звезды – словом, всё в мире зависит от этих вот мешковатых фигур и постукивания.
Вспомнился эпизод из "Андрея Рублева". Там тоже лил бесконечный дождь в какой-то местности, где, сколько хватало взора, только лес, грязь, да вода. А люди, жалкая кучка оборванных замерзших крестьян, укрылись чуть ли не в хлеву, где и крыши-то, кажется, не было, тут же и дети, и старики, и козы с курами. А на лицах неизбывная безнадега и забитость. Вот так они и жили век за веком. Если дождь – они мокли, если солнце – грелись, а приходила смерть – умирали... И ничего, ничего-то не изменилось...
Андрей пристроил на полке сумку и куртку вместо подушки и лег. Он любил ездить ночным поездом, когда все спят, и можно свободно ходить по вагону или стоять у открытого окна. Вглядываться в таинственную тьму ночи и представлять, как хоронились в лесах осторожные мурома и воинственные древляне, уходя все дальше в непролазные волжские болота от расширявшихся славянских княжеств.
Он закрыл глаза. В пять утра будет его станция, надо было хоть немного поспать. С раннего детства Андрей каждое лето проводил в деревне и всякий раз переживал приезд и отъезд как встречу и разлуку с чем-то очень дорогим и неповторимым, чего нигде в мире больше не было и не могло быть. Всё здесь его удивляло и приводило в душевный трепет. Залитые солнцем тёмно-зелёные холмы; тенистая тишина лесных оврагов; марево жаркого полдня и прохлада туманного утра; золото топлёного молока в крынке и россыпи алой брусники на покрывале зелёного мха. И ещё он твёрдо верил, что имеет какие-то особые, таинственные, ещё не раскрытые отношения с этой землёй – с лесами, прудами, оврагами. На всём, что он видел, лежала печать некой тайны, но что это была за тайна, он не знал, а спросить было не у кого. И всякий раз, приезжая в деревню, он ожидал чего-то, какого-то откровения или встречи, но с кем или с чем, он не знал. Однако лето кончалось, но ничего такого не происходило. Андрей огорчался, но, поразмыслив, признавал, что, пожалуй, он ещё не готов, ещё не созрел... И, прощаясь с деревней до будущего лета, сквозь печаль разлуки он ясно чувствовал, что в следующий приезд – обязательно что-то произойдёт...
Пройдя пешком пять с лишним километров под холодным моросящим дождём, Андрей продрог и устал, словно прошёл все двадцать. Хотелось в тепло и пахучего горячего супа из печи. В деревню он вошёл околицей или, как здесь говорили, “задами”. Мимо чёрных покосившихся бань и заросшего пруда. В детстве Андрея пруд был глубокий, чистый, с песчаным дном, но вот прошло каких-то десять лет, и пруд превратился в болото. Андрей открыл калитку в заборе из почерневших досок с янтарными зрачками сучков и зашёл в дедушкин огород. Мокрые куры сиротливо бродили по пустым чёрным грядкам. Голые яблони, как узники земли, взывали к небу чёрными корявыми ветками. А в небе плыли обрывки серых облаков, поливая дождём и без того мокрую землю.