Скворцов курил. И что удивительно: не кашляет. И простужен, и курит подряд папиросы, сигареты, самосад – адская смесь, а кашля нет. Выздоравливает? Надо быть здоровым и крепким, чтоб по плечу было все, что лежало и лежит на нем. Особенно после окружения, из которого отряд выбрался полуживой. Докурив, вдохнул поглубже и закашлялся. Фу, сглазил. Есть кашель. Ничего, пройдет. В хате, в сенцах, у кадки с водой стояла хозяйка и пила из ковшика. Выпила, обтерла губы рукой, пропустила Скворцова и за ним вошла в горенку. Дав ему улечься, наклонилась и прошептала:
– Пан начальник, товарищ командир, можно спросить? Хочу спросить: ты веруешь в бога?
– Нет, – сказал Скворцов. – Я коммунист.
– Ну, есть коммунисты, которые веруют в истинного бога… А в Ленина веришь? Так то ж и есть красный бог. Значит, ты верующий… Поклянись своим богом, ответь правду: придут сюда Советы?
– Придут. Обязательно.
– То добже…
Она ушла за перегородку, и опять раздалось ее похрапывание и почмокивание. Взрослые же мужики, Емельянов и Стецько, спали без храпа, без шума, Василь изредка и тихонько постанывал. Что-то пацану такое мерещится. Не детское. А хозяйка храпит по-мужски, у старых женщин бывает. Он ей правду ответил – о Советской власти. Правду, в которую он свято верит. Придет на Волынь Красная Армия! Придет в Галицию, в Карпаты, в Молдавию, в Белоруссию, в Прибалтику – придет туда, откуда ушла. После разгрома немцев под Москвой – неизбежно.
49
А наутро по первому снегу из лесу прочертился санный след. Сани – их было двое – проволоклись по спящей улочке прямиком к хате, где жил Скворцов. С передней соскочил бородатый партизан в венгерке и стоптанных донельзя сапогах, сопровождавший сани от поста, и сказал:
– Ось тут и квартирует наше начальство.
И забарабанил кулаком в оконную раму.
– Не так могуче, потише бы, – сказал один из приехавших, разминая ноги.
– Есть, товарищ Волощак! – ответил бородатый и вовсе перестал стучать.
С передних саней слезли рослый, полный мужчина в бекеше и сухорукий: граната засунута за армейский ремень, подпоясавший полушубок, здоровой рукой он охлестывал себя, как веником в бане, – согревался; со вторых саней слезла охрана, и все разминали затекшие ноги, охлопывались, закуривали. Сухорукий сказал:
– Товарищ Волощак, моих не желаете?
– Трофейные сигареты дрянь, – сказал Волощак. – Но за неимением… К тому же чужие вкусней. Подымим, покамест хозяева впустят…. Товарищ Подгорельский, закуривайте!
– Благодарю, но у меня свои, – сказал рослый в бекеше и щелкнул крышкой портсигара.
… Скворцову сквозь сон услыхалось: стучат. И сперва, со сна же, почудилось: топоры работают. Но стук был иной, грубо-настойчивый, дребезжащий. Заворочались Емельянов и Роман Стецко. За перегородкой раскряхтелась хозяйка, подала голос:
– Ай ломится кто?
Скворцов сказал:
– Отворю.
Откинул дверной крючок. Всмотрелся в стоявших у крыльца. Воскликнул:
– Ты, Геннадий? Товарищ Волощак, Иосиф Герасимович, вы?
– Я, товарищ командир, – сказал сухорукий.
– Я, Игорь Петрович, – сказал Волощак, и оба шагнули навстречу Скворцову. Шагнул и полный в бекеше, сказал то ль шутя, то ль ворчливо:
– Поздно спите. На войне не положено.
Волощак сказал:
– Товарищ Скворцов! Познакомьтесь: представитель Центра – полковник Подгорельский.
– Командир отряда лейтенант Скворцов.
– Здравствуй, лейтенант Скворцов, – сказал Подгорельский и этим «тыканьем» сразу поставил Скворцова на его место, себя – на свое. – По всему кругу вопросов доложишь после, сейчас веди в хату, подзамерзли мы.
Скворцов сделал приглашающий жест, пропуская вперед гостей. Что сулит ему этот приезд? Посылал Геннадия с донесением к Волощаку, а Иосиф Герасимович прикатил собственной персоной. Да еще с высоким представителем – из Центра! Волощаку всегда рад. Разумеется, радует и приезд представителя Центра: подскажут, поддержат, старшие ведь товарищи. Приезжие держатся как будто бы просто, даже благодушно-шутливо, однако Скворцову почудилось: чем-то озабочены или озадачены, что-то у них на уме. Ну, чем озабочены – понятно же: туговато партизанам, его отряду туговато в частности. Что на уме? Отряд хотят выручить… И все-таки точит, все-таки что-то мнится. Люди приехали в отряд, преодолев засады карателей и полицаев, болота, бездорожье, скажи им спасибо. Скворцов засуетился, забегал, принимал у приехавших полушубки, рассаживал, расспрашивал, как добрались, откуда сани, снег ведь только лег, не нападали ли немцы и полицаи. Волощак отвечал: выехали на подводах, но поменяли их на сани, в селе нашлись свои люди, по пути всяко выпадало, однако обошлось благополучно. Подгорельский искоса разглядывал Скворцова. А потом положил ему на плечо полную, увесистую руку.
– Не суетись, командир. Сядь-ка с нами. Вот сюда садись, со мной.
И Скворцов сконфузился. Точно же, не мельтешись мелким бесом, прекрати, веди себя, как подобает. Не будь тем, кем ты никогда не был.
– Сяду с вами. Но не желаете ли, товарищи, перед завтраком умыться?
– Желаем, – сказал Подгорельский.