— А что с ним будет до прибытия в порт назначения?
— Спущу на тормозах! — говорит старик. — Я же не могу уволить его без предварительного уведомления и везти как пассажира — у него же нет денег. Вот тебе типичный пример: алкоголь и неправильная работа с персоналом. У третьего помощника хотя и имеется патент для дальнего плавания, но нет практики. Вечером была общая попойка в смешанном обществе. Человек уже был пьяным, когда пришел на вахту, и третий помощник это заметил. Он должен был отослать его назад. Вместо этого он вытолкал его на нок мостика, чтобы он протрезвел.
— У тебя уже совершенно высохло горло от стольких речей, — говорю я, так как старик выглядит очень недовольным, — не хочешь ли выпить сок грейпфрута?
— Нет. Пойдем в мою каюту. Я прикажу принести чай. Чай с приличной добавкой рома, сейчас мне это нужно.
— Что ты ухмыляешься, — спрашивает старик, поставив на стол чашку, в которой было больше рома, чем чая, и подливая еще.
— Я думаю о молоке.
— Именно о молоке?
— Да, так как обычно я пью чай, добавляя молоко.
— Захватывающе. Но почему при этом надо ухмыляться?
— Сейчас поймешь. Начну по-другому. В лагере для перемещенных лиц, о котором я тебе рассказывал, должен был играть еврейский театр на идише, и им нужны были кулисы. Искали художника, и тогда я сказал: «Я — художник!» и сделал набросок кулис. Но материала для кулис не было. Кое-какие порошковые краски я раздобыл, но не было вяжущего материала. Я объяснил труппе, что мне нужно сухое молоко, причем много сухого молока, — в качестве вяжущего средства. Я получил то, что хотел, и затем жил практически за счет американского сухого молока. Молочный порошок можно было хорошо обменивать.
— Хитро! — старик наконец удобно уселся в кресле и налил нам обоим в чашки еще ром — без чая.
— В то время я бросал завистливые взгляды в наполовину распечатанные продовольственные пакеты с благотворительной помощью.
— Я тоже, — говорит старик, — чего там только не было!
— Я вспоминаю, как один из откормленных американских поваров вытряхивал в большую алюминиевую сковороду ананасы из больших консервных банок — такого я никогда не забуду. В этих алюминиевых сковородках поджаривалось сало с мясными прослойками. И этот кухонный громила энергично помешивал сало и ананасы: ананасы должны были убрать привкус соли. Потом он выуживал ломтики ананаса и швырял их в помойное ведро! Для меня это было непостижимо. Десять лет я вообще не видел ананасов! Это мое самое сильное воспоминание времен оккупации.
— Если передо мной кто-то выбрасывал наполовину выкуренную сигарету, то мне стоило больших усилий не подобрать ее. Но давай дальше! — настаивает старик.
— Расписанные мною кулисы так пылили, когда сквозило или кто-либо натыкался на них. После трех представлений моя живопись исчезла. Тогда выделили новый молочный порошок и даже творог. Мне удалось убедить американцев, что я нашел бы применение и сыру, и они действительно раздобыли сыр.
— И тогда ты зажил, как сыр в масле?
— Не совсем так. Кстати, я почти забыл. В Фельдафинге я имел дело и с французской армией, танковыми войсками, Chars moyens (полутяжелые танки) генерала Леклерка. Эта вторая французская танковая дивизия присоединилась к 15-му корпусу третьей американской армии — страшные ребята!
— Французы были плохими. Мы радовались тому, что не попали к ним в руки. С англичанами у нас в Норвегии все проходило довольно сносно.
— Эти французские танковые фрицы носили на рукаве вышитый призыв «EN TUER», что можно перевести как «убить их». Соответственно они себя и вели. Сразу же, как они прибыли, а я уже напереводился до мозолей на языке, дошла очередь до местного группенляйтера. Этот похожий на Гитлера порядочный человек уже сложил свою эсэсовскую форму и убрал ее, пересыпав нафталином. А французы нашли ее. Они заставили его надеть ее, затем посадили на танк и отвезли на пшеничное поле под Вилингом. Там они его пристрелили, то есть прошили пулями.
— Черт возьми! — говорит старик. — Могу себе представить, что бы сделали бы «маки» со мной.
Затем он смотрит на часы: