— По крайней мере, хоть теперь, когда ты будешь заниматься вместе с мальчиками из таких семей, возьми себя в руки.
Гартингеру, лучшему ученику класса, пришлось остаться в городской школе.
— Куда такому учиться! — презрительно сказал Фек; и я тоже считал вполне в порядке вещей, что Гартингер даже такой льготы не получит, как звание вольноопределяющегося.
— Из подобных людишек, — сказал я, важничая, — все равно ничего путного не выходит. Такие, как он…
А Фрейшлаг обнял нас обоих за плечи:
— Зато наш брат!.. Наш брат!..
Голь, когда мы прощались, задержал нас.
— Простись достойным образом, — велел мне отец, — вы трое действительно многим ему обязаны.
Фек был того же мнения:
— Да, с ним надо достойно проститься, он не подкачал.
Голь запер нас в классе.
— Подождите здесь, я погляжу, разошлись ли остальные. Они уговорились вздуть вас на прощанье. — Он вернулся: — Кое-кто еще околачивается тут, — и выпустил нас через запасный выход. — Кстати, — сказал он, — все, что я для вас делал, я делал ради ваших родителей.
— Так нам и надо, — сказал Фек, убедившись, что врага нигде не видно. — Это расплата за наше проклятое добродушие. Слыханное ли дело! Бунтовать вздумали!
Фрейшлаг повернулся, сжал кулаки и прорычал:
— Погодите же вы у меня, мелюзга из народной школы!
В день, когда я сдал последний вступительный экзамен в гимназию и Христина стала называть меня «ваша милость», я тихо, на цыпочках, боясь произвести малейший шум, выскользнул из кухни и закрылся у себя в комнате.
Запирать дверь на ключ строго воспрещалось, но я прикрыл ее как можно плотнее, я хотел остаться один, совсем, совсем один, в ужасном, безутешном одиночестве.
«Ваша милость… Вы… Вы… Вы…» Холодно, как удар топора, отсекало «вы» какую-то пору моей жизни. Я не хотел расстаться с «ты», но минувшая пора, как курьерский поезд, умчалась в прошлое, унося с собой свое «ты».
Родители поздравили меня с поступлением в гимназию.
Отец. Ну, слава богу, теперь ты от него избавился, от этого оборванца Гартингера. Гимназию посещают только сыновья состоятельных родителей.
Мать. Слава богу! Надеюсь, теперь с дурным обществом покончено. Оно не для таких, как ты.
Христина испекла пирог, бабушка подарила мне пятимарковый золотой для моей копилки.
— Тебя еще ждет сюрприз, — взволнованно шепнула мне на ухо мама, — чудная, чудная поездка на каникулах…
Июльский вечер. В листве каштанов щебечут птицы. День умирает в тихом, теплом сиянии. Прощание кружит голову и наполняет душу счастьем, ибо все вокруг словно ликует: мир не не знает ни начала, ни конца, все вечно течет и все повторяется…
Куда обращен мой взор? К чему я прислушиваюсь? Ловлю ли я звуки гармони? Увы, все это ушло… Вижу ли я, как мы бежим по улицам, втыкаем спички в звонки, так что весь дом приходит в движение и дворники гонятся за нами и ругаются нам вслед? И это ушло… Присядет ли еще Христина к кровати «их милости»: «Через год, через год, как созреет виноград…» Ушло, ушло… Там на углу ровно в половине восьмого утра меня ждет Францль. Ушло, и нет возврата…
Стемнело. Звон колоколов в этот миг был мне невыносим, столько в нем было грусти. Что они там вызванивают о «новой жизни»?! Чтобы успокоить себя, мне хотелось крикнуть колоколам: «Мой отец, в конце концов, важный государственный чиновник…»
— Что же, зажечь лампу и отпереть дверь? — спросил я у Темноты.
— Нет, подожди, — ответила Темнота, — я еще не все сказала тебе…
Я вслушался в Темноту.
Мой собственный голос насмешливо прозвучал из темноты:
— Такие, как я!..
Лишь теперь я услышал, что в дверь стучат и зовут меня.
— Сейчас! Сейчас!
На пороге стояла мама.
— А я уж испугалась, не случилось ли чего с тобой.
Я ответил потемневшим голосом:
— Почему, мама, ты подумала, что я что-нибудь над собой сделаю?
XXI
Отец начал писать «Семейную хронику» вскоре после женитьбы. В качестве эпиграфа сверху значилось «Собственными силами»; слова эти были подчеркнуты дважды. Посвящая меня в семейную хронику, отец произнес такую речь: