— Гм! Ну-ка, давай, без лишних слов, объяснимся начистоту. Кто ты, собственно, такой, а? Что там у тебя было с этой бабенкой в Гогеншвангау? Ну-ка, выкладывай, и без всякой утайки, меня нечего стесняться, гм!
Глаза его искрились, как у кошки в темноте, он ходил взад и вперед по кабинету, пощипывал усы и задумчиво поглядывал на свою маленькую изувеченную руку, несколько раз останавливался у окна и, наконец, круто повернувшись, подошел ко мне вплотную.
— Так что ты там делал с этой девкой, гм?!
— Вы хотите сказать с фрейлейн Клерхен?
— Я хочу сказать с этой тварью, да… Россказни о том, что вы вместе читали и смотрели друг на друга, можешь оставить при себе.
— Мы читали, фрейлейн Клерхен и я, и смотрели друг на друга.
— Гм! Гм!
Двумя пальцами изувеченной руки он захватил несколько прядей волос над самым моим ухом, обвил их вокруг пальцев и стал тихонько дергать.
— Ну вот, теперь мы помаленьку спустим с тебя шкуру… Лазил ты ей под юбку, говори — да или нет?
— Ай! — крикнул я и тут же: — Нет, конечно, нет!
Он продолжал дергать меня за волосы, пока мне не стало казаться, что подо мной колеблется пол и что у меня содрана половина лица.
— Лазил ты ей под юбку?… Гм…
— Да, да, конечно, господин директор, лазил…
«Я прятался в складках ее юбки вместе с тухманскими малышами», — собирался я прохныкать, но тут он отпустил меня на мгновение, и я уж добровольно подставил ему голову с другой стороны.
— Ну, а дальше что, гм… Ну, а дальше?
Опять приступ режущей боли, еще острее прежнего… Я даже заплясал на носках.
— Гм! Ну и что же, удалось тебе забраться под юбку?
— Конечно, господин директор, удалось, ай, больно… Конечно…
— А куда ты девал золотой? Гм!
Я не знал, что он хотел от меня, и взмолился:
— Скажите сами, господин директор, куда я девал золотой… Ведь вы это знаете, господин директор, и все, что вы скажете, сущая правда, господин директор. Я готов во всем признаться, господин директор!
Вздернутый за волосы, я беспрерывно приплясывал вокруг него.
— Ты безобразничал с девкой. Вместе с ней промотал десять марок, слышишь, гм!
— Да, да, господин директор, так оно и было! Истинная правда, в самом деле так, конечно, так.
Я снова твердо стоял на полу. С улицы доносился колокольный звон.
Гм! В следующий раз ты мне сам все расскажешь связно и подробно. Гм! На сегодня хватит. Гм! Марш! Приготовься идти в церковь! Гм!
Звонок надрывался.
Когда, построившись парами, мы, в наших черных картузах, с директором Ферчем и экономкой, замыкавшими шествие, маршировали по булыжной мостовой в храм божий, я заметил у некоторых воспитанников, шедших впереди, странные кровоподтеки под волосами, как раз у самых ушей. Пригибая голову то к левому, то к правому плечу, я косился куда-то вверх, уши мои словно ссохлись от боли и ушли в затылок, а вокруг висков начала набухать опухоль.
Пока священник читал проповедь и органная буря сотрясала своды, я думал о Гартингере, вспоминал, как он мужественно держался, когда мы устроили ему допрос. До чего же трусливо и недостойно вел я себя, ведь это и по отношению к фрейлейн Клерхен было подлостью, предательством.
«Трус, — ругал я себя. — Зато в следующий раз, — хорохорился я, — выдержу испытание…»
Обо всем этом я рассказал Мопсу, и Кадет, который подошел к нам, предложил выдумать сообща какую-нибудь совершенно несусветную чепуху про некую распутную женщину, тогда Ферч сразу успокоится.
— Как жаль, — сказал он и ущипнул меня, — что этого не было на самом деле, а? Вот бы нам, а?… Теперь мы, по крайней мере, знаем, что нам делать… гм! Надо будет наверстать… гм!
Мопс счел это предложение греховным и посоветовал мне обратиться к богу. Стоит только усердно помолиться, и бог обязательно ниспошлет мне свою помощь.
Утром и вечером, когда мы молились под звуки фисгармонии, я громко пел, широко разевая рот, и поглядывал на Мопса, а тот кивал мне, точно обращался к богу как раз по моему делу.
Широко разевая рты, мы возносили к богу наши песнопения.
Бог был неопределенностью, великой загадкой, овеянной неким расплывчатым чувством. Бог был тем грозным началом, чья сущность оставалась темной, он был гневом, перед которым бессильно всякое мужество, но он был и норой, куда можно было уползти от отца, он был горним прибежищем, к которому устремлялся взгляд, когда директор Ферч до крови дергал за волосы. Бог являлся в виде певучего, грудного голоса и стоял на мольберте в нашей гостиной, окутанный светло-зеленым облаком. Бог был желанным «ты», когда не знаешь, к кому обратиться, кому сказать «ты».