Сами же коллеги пробегают мимо, боязливо пригнув голову. Ну его к бесу! Еще похлопает по плечу, гусь лапчатый!
Способ четвертый… Название подобрать ему очень трудно. Собственно… тут даже понятие «способ» не совсем годится. Скорее, следовало бы определить это как заболевание, аномалию. А потому договоримся: употреблять в дальнейшем слово «способ» лишь в качестве условного термина, для удобства.
Существует описание заболевания (то бишь способа), датированное 1826 годом. Язык документа старомодный, малопонятный, перенасыщенный архаизмами: уста, персты, зеницы, десницы, жало мудрыя змеи и тому подобное. Какая-то загадочная личность фигурирует — шестикрылый серафим. В общем — мистика. Конечная рекомендация, однако, сформулирована достаточно четко: «глаголом жги сердца людей».
По-хорошему не стоило бы и упоминать об этом способе, отряхать его от праха забвения. Но поскольку нет-нет да появляются еще охотники им воспользоваться (а точнее сказать — невольники способа, ничего другого не умеющие делать, как только жечь), то надобно по крайней мере предупредить их о возможных последствиях.
Итак, заболевание поражает, как правило, внезапно.
Первый читатель — жена — встревоженно щупает сочинителю лоб.
— Точно, — говорит. — Заболел!.. Ну, кто это опубликует, кто?.. Сейчас же порви! Слышишь?
— Никогда! — бормочет сочинитель, прижимая к груди дорогие странички. — Прозрел я… спала с глаз пелена.
— Вася-Вася! — всхлипывает жена. — Ведь как писал-то раньше!.. «Все ярче разгорается славный денек. Умытое росой солнышко ласково поглядывает с высоты. Жаворонки в небе уж подняли трезвон»… Эх! Жили себе… как люди…
— Да не жил я, не жил! — открещивается от прошлого муж. — Прозябал! В пустыне мрачной я влачился. Стыдно… перед человечеством.
— Ах, перед человечеством!.. А перед семьей? О семье ты подумал?.. Ну неси, неси, безумец! Все равно не напечатают. Получишь от ворот поворот.
Предсказание жены, однако, не сбывается: огнедышащее произведение публикуют в журнале. Маленько, правда, остужают — не без того, — но все-таки жару в нем остается вполне достаточно, чтобы не пройти незамеченным.
Появляется рецензия в прессе под заголовком «обжигающие душу строки». Томимые духовной жаждой читатели, из так называемых неистовых, поднимают отважного сочинителя на щит и провозглашают чуть ли не пророком. «Жги! — требуют они. — И виждь, и внемли!.. Испорти им, чертям, обед!» И прочее такое. Неистовые — народ преимущественно молодой, тренированный, собственные сердца у них пока не болят, а чужих им не жалко. Не беснуйся они так, сочинитель, возможно, промелькнул бы со своей «жаровней» как метеор. Сидел бы потом в уголке и жег себе потихоньку. Но о нем шумят, о нем уже легенды рассказывают: дескать, лик его ужасен… движенья быстры… он прекрасен.
— Отчего лик-то ужасен? — истекают любопытством слушатели. — Пьет, наверное, много?
— Наркоман! — авторитетно заявляют осведомленные. — Oн, да Алла Пугачева. Сойдутся вместе и хлещут.
— Как сойдутся? Ведь она вон где, а он здесь.
— П-сс!.. Так у него денег-то! Откупает самолет — и туда. к Алле. Или — она к нему.
В результате «обжигающие строки» прочитывают те, кому вовсе не следовало бы их читать, а именно — ветераны группы здоровья, двенадцатый год бегающие трусцой от инфаркта. Постигают они лишь одно: действительно жжет сердца… глаголом. А к сердцам — это они прочно усвоили — отношение нынче бережное. И ветераны пишут сердитое письмо в редакцию журнала (копии — в местную писательскую организацию, облсовпроф, горздрав и спорткомитет). «Куда же, — спрашивают они, — смотрел уважаемый товарищ редактор, публикуя этот зловредный опус? И как согласуется подобное попустительство с твердым курсом на предупреждение сердечно-сосудистых заболеваний, всемерное развитие кардиологии и поголовную диспансеризацию населения?»
Круги от камня, брошенного ветеранами, расходятся широко, а главное — в направлениях, совершенно не предусмотренных. Так, издательство вдруг выбрасывает из плана книгу «прозревшего» сочинителя.
— Караул! — кричит он. — За что?! И как смеете? Тут же все апробированное: и журнал напечатал, и пресса положительно отреагировала!
— А вот и смеем, — отвечают ему. — Нам журнал не указ. И пресса — тоже. Мы самостоятельное учреждение. Вы на что замахиваетесь-то в конечном счете — подумали? На здоровье людей! Ишь ты — глаголом жечь. Государство, понимаете ли, заботится об охране здоровья трудящихся, тратит колоссальные средства, а они — глаголом…
— Позвольте! — протестует сочинитель. — А как же классики? Классики-то как же? — Он нервно дергает тесемки папки для бумаг и вынимает документ — тот самый, 1826 годом помеченный.
— Ну, вы себя с классиками-то не равняйте, — холодно говорят ему. — И не трясите документиком. Знакомы, представьте. В школе еще проходили. Кстати, если вы такой грамотный, обратите внимание на это вот место. Что здесь сказано? «Обходя моря и земли, глаголом жги»… Вот и обходите. Жгите там — за морями, за океанами… А то взяли моду — на своих кидаться. Этак все начнут жечь — сердец не напасешься.
Между тем журнал публикует новое произведение сочинителя. В свое время, еще до письма ветеранов, с ним поторопились, загнали в набор и автору аванс выплатили — поздно вспять поворачивать. Остается дуть на воду. Дуют. Местами остужают так основательно, что глаголы уже и не жгут, а едва теплятся. И тут начинается черт-те что и с боку бантик. Неистовые, возмущенные отступничеством недавнего кумира, предают его анафеме, свистят и откровенно презирают. Обидно, дьявол их забери! За трезвон жаворонков не презирали, а тут… как с цепи сорвались.
Ветераны группы здоровья, наоборот, еще громче бьют тревогу. Они надеялись, что после их вмешательства сочинителя сотрут в порошок и по ветру развеют, а он, оказывается, жив. И опять жжет (ветеранам кажется — пуще прежнего). Заручившись поддержкой секции «моржей», они снова пишут — теперь уже непосредственно в Минздрав и ВЦСПС.
В местную писательскую организацию ответственному товарищу звонят из высокой инстанции.
— Послушайте, — говорят, — как там у вас… этот… все еще жжет?
— Жжет, — тоскливо вздыхает ответственный.
— Хм… Мы, конечно, понимаем: вольному — воля. Не хотелось бы вмешиваться. Но ведь общественность негодует. Вы бы как-нибудь того… побеседовали бы с ним, что ли… в деликатной форме.
— Да мы уж беседовали.
— Ну? И что же он?
— Да говорит, глас к нему воззвал.
— Что-что? Какой глас? Чей?
— Да вот… минуточку… он тут нечто вроде объяснительной представил… Ага! Вот Бога глас к нему воззвал, пишет.
— Ах, бога!.. Интересно! Так у вас что же там — веротерпимость?
Наконец и коллеги начинают роптать. Вчерашние приятели. Дескать, хорошенькое дело! Он будет глаголом жечь, а мы за него отдувайся. Вот пожалуйста: в двух санаторных путевках отказали — действительному члену географического общества и диетчику. Еще и намекнули оскорбительно: вас, мол, пусти туда, а вы полсанатория выжжете. Знаем вашего брата… Подлестничному дарованию очередь на квартиру передвинули. Он уже и новый паспорт выправил (кое-как уговорили), а его — в хвост. И опять: знаем вашего брата!.. А какого такого брата? Этого, что ли? Тоже… брат выискался!
И сидит невольник сомнительного способа, весь обклеенный ярлыками (спереди — «пророк», сзади — «отступник», с левого боку — «печально знаменитый», с правого — «скандально известный»), сидит и думает: «Что же делать-то теперь? Куда податься?.. Нешто в географическое общество вступить? Или уж сразу под лестницу?»