Это было не просто личное письмо. Это был меморандум Бенеша об условиях передачи судетской территории немцам. Подписи под меморандумом не было. Только в конце рукописная приписка, тоже не подписанная, но почерк Бенеша Даладье знал: «Я убедительно прошу Вас никогда не упоминать об этом плане публично, так как буду вынужден его опровергнуть. Не сообщайте об этом даже Осускому, так как он будет возражать».
Нечас молча направился к двери. Даладье хотел проводить его, но тот круто обернулся и жестом остановил его:
— Благодарю. Меня здесь не было. В наши дни, господин премьер, главное — не растерять равнодушия, то есть постараться остаться безучастным…
Сидя в самолете, рядом с Боннэ, Даладье не мог понять, отчего его так омерзительно подташнивает — то ли от воздушных провалов над Ла-Маншем, то ли от этого кошмара, в который его затягивают Чемберлен, Гитлер, его же собственный министр иностранных дел Жорж Боннэ.
Даладье прекрасно знал, чем все закончится в Лондоне. Он летел туда с четко сформулированной программой. Политик, игрок одержал в нем верх над человеком, все же имеющим в душе чувства, побуждаемые совестью. Да и визит Нечаса, считал он, развязывает ему руки.
«Я абсолютно убежден, — думал Даладье, — что выход лишь один: отторжение Судет и гарантии безопасности новых границ Чехословакии с нашей стороны. Однако мы с Боннэ будем до последнего решительно защищать своего союзника. Я дам понять, как тяжко Франции отвергнуть свои политические традиции, преодолеть свою благородную сущность. Весь мир знает галльскую горячность, галльское великодушие. Не зря Жорж советует мне выглядеть человечным и простым — по контрасту с Чемберленом, который известен прямолинейностью и эгоизмом. Он вносит в политические акции дух коммерческой сделки, мораль у него всегда попирается соображениями выгоды. Разве можно — именно так должны понять меня — устоять перед бесцеремонным натиском «торговца железными кроватями», разве выдержат напор цинизма хрупкие гуманистические ценности? Вот каким должны увидеть наш неравный дуэт зрители театра истории…»
На Даунинг-стрит, 10, в лондонской резиденции премьер-министра Великобритании, гостей уже ждал завтрак. Классический английский: пуридж, яичница с беконом, копченая треска, джем, какао.
— Я в совершенном цейтноте, — энергично сказал Чемберлен, проглатывая треску. — Не сплю ночами. Гитлер ждет, и чем скорее я отвечу на его вопросы, тем, клянусь, наш сон и аппетит быстрее придут в норму.
Даладье чувствовал, как каждый из присутствующих на завтраке ждет, что первым о расчленении Чехословакии скажет сосед по столу, но не он сам. Даладье, конечно, тоже помалкивал.
«Разве Бенеш уполномочил меня? — спрашивал себя французский премьер. — Нет. Вот и пусть они начинают. А я буду вынужден согласиться с мнением английской стороны. В итоге оно не противоречит интересам мира, следовательно, интересам Бенеша…»
— Если речь идет о передаче Судет Германии, — холодно сказал он после нескольких красноречивых намеков Чемберлена на неизбежность раздела страны, — то я имею серьезные возражения против применения принципа самоопределения наций. Необходимо найти иное правовое обоснование. В противном случае это повлечет за собой тот же вопрос со стороны других нацменьшинств, например, венгров или поляков, что поставит под угрозу саму чехословацкую государственность. Мы не покинем своего союзника. Надо быть великодушными, господа!
— Но мы же будем гарантировать Чехословакии ее новые границы, — перебил его Боннэ, давая понять, что одно другого не исключает: коль даются гарантии, кто же замахивается на государственность? И разве принятие на себя миссии помощи союзнику в его остром конфликте с соседней державой не есть акт великодушия? — Как я понимаю, решение наших проблем целиком зависит от готовности Великобритании присоединиться к международной гарантии Чехословакии.
«Игра в футбол, — с иронией подумал Чемберлен. — Я им пас, они мне — пас. Даладье, конечно, хочет, чтобы я помог ему «сохранить лицо». Однако не все сразу», — и проговорил, глядя на Боннэ с нескрываемым удивлением: