-------------------
На следующий день ребята (кавалеры, как их называла Лора) предусмотрели большую развлекательную программу: легкий завтрак дома, обед на берегу моря, чествование юбиляров, сюрпизы, немного спектакля. Я не вмешивался в их приготовления, зато Гулечка принимала деятельное участие во всех затеях, и я все утро почти не виделся с ней. Она посвежела, помолодела, похорошела, в ней открылись источники, изливавшие окрест себя потоки солнца и задора, я замечал, что кавалеры души в ней не чают, и в моей душе угрюмо клубилась ревность. Пареньков, прощаясь со мной утром, обронил, что "супружничка" больна, лежит, покрыв лоб мокрым полотенцем, и всему виной, несомненно, беспокойство, которое я причинял им всю ночь напролет. Я воспринял его слова как совет больше не рассчитывать на их гостеприимство и искать ночлег в другом месте.
Отставка у Пареньковым огорчила меня мало, я как будто и не понял ее, точнее говоря, не оценил, как должно было, все ее печальные последствия. Кстати сказать, будущее сейчас и вообще не занимало меня, я с самого утра вовлекся, сколько мог, в события дня и не то чтобы заразился ими, а скорее возомнил, что ли, что именно здесь, у Лоры, меня ждут главные приключения и катаклизмы и с любопытством готовился к ним. Я был достаточно взвинчен, чтобы в некотором смысле даже блистать и привлекать к себе внимание, отчасти и недоуменное, когда мои шутки, весьма, признаю, сомнительного свойства, диссонансом врывались в общий хор. Бог мой! Ужасная мысль кольнула меня, пронзила мой худосочный мозг. У кого бы занять здесь денег? Взять под благовидным предлогом, воспользоваться благоприятной минутой общего веселья и добродушия... Я встревоженно и дико заозирался, и хотя в ту минуту никто не смотрел в мою сторону, мне почудилось, будто все смеются и показывают на меня пальцем.
Когда я так, дурак дураком, стоял посреди комнаты, Гулечка одернула меня, сочла нужным сделать мне замечание. В общем-то, мою развязность можно было поставить в вину опьянению, поскольку я, едва явившись, без заминки опорожнил два или три внушительных бокала вина. Я и добивался опьянения, намереваясь от него перейти к кое-каким решительным поступкам, окончательный и ясный план которых отнюдь еще не созрел в моей голове. "Обчество", собравшееся у Лоры, как ни сознавал я его разнородность, как ни чувствовал подводные течения, способные в любой миг его развалить, тем не менее громоздилось перед моими глазами крупным монолитом, и я замахивался на него. Мое возбуждение не прочь было расщепить гармонию праздника, увидеть, как в расколы и трещины мелькнет, быть может, моя последняя гроза. Короче говоря, замышлялось мной нечто слишком величественное, чтобы в самом деле могло сбыться, однако я мнил, что сумею подтолкнуть.
Я все называю Лору виновницей торжества, а ведь их было двое, я почти забыл, что итальянский бедняк тоже имел к празднику самое непосредственное отношение. Об этом напомнили кавалеры, когда в подзапущенной комнате, превращенной на эти дни в столовую, принялись усердно и пылко провозглашать тосты во здравие супружеской четы. Но прежде приплелась какая-то смущенно-улыбчивая старушка, не лишенная благородства в чертах дряхлого лица. Она с ужимками и приседаниями поднесла хозяевам пирог собственноручного приготовления. Тогда-то мы и уселись за стол. Старушку усадили рядом с хозяевами, и она, ободренная этой особой милостью, не отказалась выпить крошечную рюмочку лимонного ликера. Ей аплодировали, пока она тягалась с зеленым змием. Ее лицо зарделось после этого, и она что-то сбивчиво залопотала. Я тоже потянулся к ликеру, это происходило в самой гуще нашего миниатюрного столпотворения, среди кавалеров и их дам, под пасмурным присмотром итальянского бедняка, все замышлявшего какие-то каверзы, в гуле крика и хохота. Я был разгорячен. Бутылка с ликером стояла далеко от меня, и пришлось крикнуть длинноволосым ангелоподобным юношам, раскачивавшимся на стульях, как на качелях, чтоб они подали.
- Напьешься, - с тихой злостью прошипела Гулечка и под столом толкнула меня ногой, - с утра-то, нет у тебя совести, Кирилл, Мефодий или как там тебя...
В эту минуту я заметил в дверях Жанну: строгая, с поджатыми губами, бледная, в несколько даже как бы траурном платье и с благородством в чертах, которое на мгновение мне показалось позаимствованным у нашей застольной старушки, она стояла, превосходно и значительно озаренная падавшими в окно лучами солнца, и напряженно смотрела на меня немигающими глазами. На меня был обращен ее взор, а не пожирал соперницу и разлучницу, меня, а не ее испепелял взгляд обманутой и оскорбленной жены. Я не в состоянии был с достоверностью рассудить, как долго она стояла там, в дверях, не замечаемая мною. Я отвлеченно помахал ей рукой и принял бутылку с ликером. Меня удивило, что Лора, с головой, казалось бы, погруженная в светлые вихри и кружева праздника, все же выкроила время оповестить ее. Еще больше меня поразило, что супруга не привела с собой моих родителей, своих верных союзников, - это было не вполне на уровне ее психологии, в анализе которой я чувствовал себя эрудитом. Но пришла она, однако, не одна. Сзади и как-то снизу вывернулся Вепрев, не то обвиваясь вокруг ее точеной фигурки, не то выбирая позицию, откуда ему будет удобнее всего взглянуть на меня с укором, с холодной осуждающей улыбкой. Жанна шла сюда не как в дом подруги, а как в логово врага и зверя, в рассадник порока и предательства, ибо я своим присутствием сделал таковым этот еще недавно тихий и мирный домик. И Жанна хотела иметь своего свидетеля и защитника. Я прослеживал от начала до конца ход мысли, который привел ее к нашему богобоязненному приятелю. Ну что ж, я помахал и Вепреву.